Ни о чем не жалею - [63]

И, кроме всего прочего, Габриэла была очень красивой девушкой. Сама она, впрочем, вряд ли отдавала себе в этом отчет, поскольку собственная внешность никогда ее не заботила, однако даже в простом платье послушницы она выглядела так, как большинство женщин могли только мечтать. Даже будучи священником, отец Коннорс не мог не оценить этого. Смотреть на Габриэлу было все равно что любоваться прекрасной картиной, статуей или любым другим великим произведением искусства, от которого невозможно отвести глаз. Ее внутренний свет невольно притягивал к себе взгляд, да так, что любому, кто один раз увидел ее, хотелось смотреть на нее без конца. Отец Коннорс тоже не был исключением. Он смотрел и смотрел на нее, и сила, которая наполняла Габриэлу изнутри и освещала ее лицо, казалась ему поистине божественной.

Между тем Габриэла провела его от помидорных грядок в ту часть сада, где росли посаженные ею же кусты клубники, смородины и даже два деревца карликовой вишни, которые только-только начинали цвести.

— Я могла бы посадить еще немного клубники специально для школы Святого Стефана, — смущаясь, сказала она. — Думаю, это еще не поздно сделать. Но даже если она не успеет созреть, мы все равно сможем поделиться с вами. В прошлом году у нас выросло столько ягод, что мы все просто объелись и еще несколько ящиков отправили в детскую больницу. В июле поспеет смородина.

Вот только малину я не успела пересадить к западной стене. В тени она плохо плодоносит.

Габриэла смущенно потупилась, почувствовав, что снова увлеклась. Этак отец Коннорс может подумать, будто она считает, что здесь все только на ней держится…

Отец Коннорс действительно улыбнулся. Но он просто вспомнил свое детство, прошедшее в Огайо.

— Когда я был мальчиком, я очень любил ежевику — она похожа на малину, только цвет у ягод черный и гораздо больше колючек. В приют я возвращался исцарапанный с ног до головы, как будто меня кошки драли, и все щеки у меня были в соке. — Он покачал головой. — Однажды я съел столько ежевики, что потом у меня целую неделю болел живот. Воспитатели говорили, это бог наказал меня за мою жадность. Впрочем, как только меня выпустили из лазарета, я снова начал совершать свои экспедиции в ежевичные дебри… Тогда мне казалось, что эта черная ягода стоит всех страданий.

— Вы воспитывались в приюте, святой отец? — переспросила Габриэла. Ей так редко удавалось поговорить с новым человеком, что она не сумела сдержать любопытства. Биографии всех сестер она знала почти наизусть.

Кроме того, с отцом Коннорсом она чувствовала себя просто на удивление легко и свободно, хотя обычно, сталкиваясь с кем-то, кто не принадлежал к ее миру, она от застенчивости не могла связать и двух слов.

— Да, в приюте Святого Марка, — ответил отец Коннорс. — Мои родители умерли, когда мне было четырнадцать. Других родственников у меня не было, поэтому меня сразу направили в городской сиротский приют, который опекал Орден францисканцев. Все приютские воспитатели и учителя были монахами, но если бы вы знали, сестра, какими они были внимательными и заботливыми!..

И, вспомнив об этом, он снова улыбнулся — тепло и чуточку печально.

— Моя мать бросила меня, когда мне было десять, — негромко сказала Габриэла и, отвернувшись, стала глядеть в сад. Но отец Коннорс уже знал ее историю.

— Неисповедимы пути господни, — промолвил он. Из ее исповеди он уже понял, что Элоиза Харрисон была во всех отношениях необычной женщиной. «Редкостный экземпляр», — как сказал бы про нее его любимый учитель отец Пол. В устах старого монаха это было самое страшное ругательство. Как и те немногие, кто знал или догадывался о том, какова была прежняя жизнь Габриэлы, молодой священник считал, что монастырь стал для нее избавлением.

— Почему она бросила тебя? — поинтересовался он сейчас.

— Как раз в это время она развелась с отцом и вышла замуж во второй раз, — тихо ответила Габриэла. — Я думаю, что в ее новой жизни для меня просто не нашлось места. Мой отец оставил нас за год до того — он тоже женился на другой женщине. Мама считала, что я в этом виновата… Как, впрочем, и во всем остальном.

Отец Коннорс с сочувствием посмотрел на Габриэлу.

— И ты… действительно чувствовала себя виноватой? — спросил он, и Габриэла только сейчас заметила, что он перешел на «ты». Правда, он говорил ей «ты» во время исповеди, но тогда она была для него просто «сестрой Берни». Сейчас же они разговаривали как два обычных человека, чьи жизни сложились трагично и у которых было много общего.

Что касалось отца Коннррса, то он совершенно не думал о том, на «ты» или на «вы» он обращается к Габриэле. Ему нравилось разговаривать с ней, и он хотел получше разобраться в том, почему она решила стать монахиней.

— Я всегда верила матери… что бы она обо мне ни говорила. Тогда я думала, что, если бы мама была не права, отец заступился бы за меня, помог мне. Но поскольку он никогда этого не делал, я считала, что она сердится и… и наказывает меня не зря. В конце концов, они же были моими родителями.

— Какая печальная повесть, — мягко сказал отец Коннорс, и Габриэла посмотрела на него с улыбкой. Ее участь действительно была незавидной, но сейчас, после того как она десять лет прожила в атмосфере всеобщей любви и безопасности, прошлое начинало казаться ей бесконечно далеким. Умом она сознавала, что все это было на самом деле, но порой у нее появлялось такое ощущение, что это было не с ней, а с кем-то другим.