Ни о чем не жалею - [51]

Платья Габриэла подбирала себе из старой одежды, которая попадала в монастырь для благотворительной раздачи бедным, и, как правило, брала первое, что подходило ей по размеру. Ей и в голову не приходило выбрать для себя что-нибудь поярче и поновее. То, что она ходит в чужих обносках, нисколько ее не беспокоило — еще несколько лет назад Габриэла добровольно приняла обет посвятить свою жизнь Искуплению и Служению другим и ни разу не отступила от этой клятвы.

Правда, когда настоятельница заводила разговор о ее планах на будущее, девочка продолжала утверждать, что она еще не услышала глас свыше, который призвал бы ее к монашескому подвигу. Ей казалось, что Джулия, Лиззи и другие послушницы ни капли не сомневаются в своем призвании и что они уверенно идут к своей цели самым прямым и коротким путем. Когда же Габриэла начинала сравнивать себя с ними, то видела только свои недостатки, ошибки и промахи. На самом же деле ее смирение было гораздо более глубоким и осознанным, чем у большинства новоначальных послушниц, которые слишком гордились своим призванием и словно знамя поднимали над собой услышанный однажды «призыв свыше». Год за годом матушка Григория прилагала огромные усилия, стараясь заставить девочку увидеть эту разницу, но никаких особенных успехов не достигла. Габриэла продолжала упорно отрицать наличие у себя каких-либо добродетелей и достоинств, с пристрастием указывая на малейшие свои недостатки, превращавшиеся в ее устах в смертные грехи. Она была совершенно уверена в том, что никогда не сможет стать монахиней, и в то же самое время мысль о том, чтобы покинуть монастырь, даже не приходила ей в голову. Как бы ограниченна и однообразна ни была ее жизнь, здесь Габриэлу защищали и любили.

— Наверное, мне придется просто остаться в монастыре до конца жизни, чтобы мыть полы и убираться в душевых, — пошутила она однажды в разговоре с сестрой Лиззи. — Никто не хочет этим заниматься, а мне это нравится. Когда работаешь щеткой или тряпкой, заняты только руки — голова остается совершенно свободной, и я могу сочинять новые рассказы и даже стихи.

— Вступление в орден вовсе не помешает тебе писать твои рассказы, — возразила Лиззи.

Примерно то же самое говорили Габриэле и другие сестры, в том числе и сама мать-настоятельница. Все знали, насколько глубоки и сильны чувства Габриэлы, ее желание трудиться с полным самоотречением и насколько все это достойно настоящей послушницы. Не знала этого одна Габриэла. Когда она принималась с жаром доказывать, что недостойна принять постриг, сестры только вежливо улыбались, пропуская ее возражения мимо ушей. Они-то знали, что рано или поздно Габриэла непременно услышит глас небесный, который рассеет все ее сомнения. Иначе просто не могло быть — таково было общее мнение.

Монахиням очень не хотелось отпускать ее в мир, но к шестнадцати годам Габриэла закончила изучение школьной программы, и они вынуждены были признать, что ее место — в колледже. У нее действительно были блестящие литературные способности. Впрочем, Габриэла и сама не хотела никуда уходить из монастыря. Но матушка Григория считала, что было бы настоящим преступлением не отправить Габриэлу учиться дальше. От природы развитая фантазия дополнялась у нее удивительным чувством слова, наблюдательностью и настоящей писательской интуицией. Написанные ею на досуге коротенькие рассказы поражали сюжетной стройностью и внутренней гармонией. По содержанию они были в большинстве своем печальными и трагичными, однако в них была и какая-то внутренняя сила, которая не могла оставить равнодушным даже искушенного читателя. Стиль Габриэлы был настолько зрелым, а описания настолько реалистичными, что ни один человек не догадался бы, что подобные вещи могла написать шестнадцатилетняя девочка, которая чуть не полжизни провела в монастыре.

И вот, предварительно переговорив с учителями Габриэлы, матушка Григория вызвала ее к себе и спросила:

— Итак, дитя мое, что мы будем делать с твоими дальнейшими занятиями?

— Ничего, — ответила Габриэла как можно тверже.

Учителя не раз говорили ей, что она должна учиться дальше, но даже притча о закопанных в землю талантах не произвела на нее должного впечатления. Габриэла слишком боялась всего, что находилось вне стен монастыря, и не испытывала никакого желания вновь возвращаться в мир, который когда-то так глубоко ее ранил.

Она избегала выходить из монастыря даже по поручениям сестер. Они иногда слегка поддразнивали ее, говоря, что она становится похожа на самых старых монахинь, начинавших ворчать и жаловаться каждый раз, когда им приходилось покидать свои кельи, чтобы сходить, например, к врачу. Молодые монахини и послушницы были не прочь время от времени сходить в кино, в библиотеку или встретиться с родственниками, но к Габриэле это не относилось. Даже в праздники, когда у нее появлялось немного свободного времени, она уходила в свою комнату и там работала над своими рассказами.

— Но, Габи, мы здесь вовсе не для того, чтобы скрываться от мира, — твердо сказала матушка Григория. — Мы объединились в орден, чтобы служить богу, отдавая все наши силы и способности тем, кто в них нуждается.