НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 15 - [81]

Он энергично пожал мне руку и, кивнув каким-то чужим, непривычным ему движением, быстро пошел прочь.

На днях я встретил его снова. Разительная перемена начала уже происходить в нем. Сквозь привычные черты стало, казалось, Проступать другое лицо, тоже хрестоматийно знакомое. Мне показалось, я догадался чье.

Что-то будет!

РАЗМЫШЛЯЯ О ФАНТАСТИКЕ…

Юлий Кагарлицкий УЭЛЛС, ДАРВИН, ХАКСЛИ

Откуда идет фантастика? Та во всяком случае которую мы называем научной? Казалось бы, сам термин подсказывает ответ на этот вопрос — от науки! Увы, при таком подходе к делу, без понимания того, что отношения фантастики и науки тоже достаточно сложны и что научная фантастика — не популяризация, а литература и поэтому подчиняется законам художественного творчества, легко впасть в вульгаризацию, начать прилагать к научной фантастике те же требования, что и к науке, добиваться от писателей доказательности научной (в узком смысле слова), а не художественной.

Такой подход к фантастике был очень распространен в минувшие десятилетия, и он, естественно, породил реакцию против себя. Начали доказывать, что фантастика вообще никак не сродни науке и использует научную терминологию лишь для того, чтобы вовлечь читателя в некую игру, по сути своей отношения к наука не имеющую. Такие разговоры особенно усилились на Западе с начала шестидесятых годов, когда стало ясно, что старый период развития фантастики завершается и в новых вещах заметно возобладало влияние романтизма. Поэтому, если не так давно в спорах о научной фантастике приходилось отстаивать мысль о специфике художественного творчества, теперь приходится заново доказывать, что научная фантастика — это та область художественного творчества, специфика которой состоит в связи с наукой. Связи очень непростой, порою парадоксальной, но при этом по-своему очень крепкой.

Один эпизод из истории научной фантастики дает представление и об определяющем значении этой связи, и о том, насколько она порой бывает сложна. Речь идет о формировании Герберта Уэллса и других писателей, заложивших основы научной фантастики нового периода и о том, какое влияние на них оказали Дарвин и Хаксли.

Уэллс начинал свою житейскую карьеру с места ученика в мануфактурной лавке. Как торжествовала его мать, бывшая горничная, когда удалось таким образом заложить прочные основы будущего его преуспеяния! «Моя мать верила в бога и мануфактурную торговлю», — вспоминал потом знаменитый писатель. Но сам он уже тогда мечтал о чем-то большем. Во всяком случае — ином. Ему удалось устроиться помощником учителя в школу, а потом он получил стипендию на педагогическом факультете Лондонского университета. Так он попал в «Южный Кензингтон», как называли этот факультет по месту расположения (Лондонский университет разбросан по всему городу). Это было в те годы замечательное учебное заведение. Там работал Чарлз Дарвин, и всего только за два года до прихода Уэллса его сменил любимый его ученик Томас Генри Хаксли (Гексли). Из «Южного Кензингтона» вышло немало крупных ученых. Чуть ли не все однокурсники Уэллса добились научных отличий и заняли видное положение в ученом мире. И только он один стал писателем. Не был ли он в таком случае исключением? Не случайность ли, что этот питомник ученых породил еще и писателя?

Нет, ни в коем случае.

Приход Уэллса в Южный Кензингтон означал его приобщение не только к миру науки, но и к миру литературы. В этом смысле не всегда можно было найти заметные различия. От Дарвина шла та гуманитарная традиция, которая с успехом была воспринята Хаксли, а затем и Уэллсом.

Широко известны строки из автобиографии Дарвина, где он сетует, что уже много лет не может заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки, потерял вкус к живописи и музыке. Но это было следствием колоссального перенапряжения — природа мстила Дарвину за раскрытие одной из ее величайших тайн — и воспринималось им самим как огромная потеря. До того все было иначе. Дарвин не только писал о законах природы. Он наслаждался ею. Она открывалась ему, как открывается только поэтам. Он умел ценить ее красоту и красоту подлинного искусства.

К. Тимирязев в статье «Кембридж и Дарвин», где он рассказывает о своей поездке на празднование пятидесятилетия со дня выхода в свет «Происхождения видов» (22 — 24 июня 1909 г.), приводит интересные отрывки из речи сына Дарвина, Вильяма.

«… Его воображение находило себе пищу в красоте ландшафта, цветов или вообще растений, в музыке, да еще в романах, чтение которых вслух, равно как и выбор, взяла на себя всецело моя мать… — рассказывал Вильям Дарвин. — Я думаю, — продолжал он, — что некоторых страниц «Происхождения видов» или того известного письма к моей матери из Мур-парка, в котором, описывая, как, задремав в лесу и внезапно разбуженный пением птиц и прыгавшими над его головой белками, он был так всецело поглощен красотою окружавшей картины, что ему в первый раз в жизни, казалось, не было никакого дела до того, как создались все эти птицы и зверушки, — всего этого не мог бы написать человек, не обладавший глубоким чувством красоты и поэзии в природе и жизни. Любовь к предметам искусства никогда его не покидала… Он был знатоком и строгим судьей гравюр и нередко посмеивался над современным декоративным искусством. Однажды, когда он гостил у мае в Саутгемптоне, воспользовавшись случаем, когда ни меня, ни жены не было дома, он обошел все комнаты и снес в одну из них все фарфоровые, бронзовые и другие художественные произведения, украшавшие камины и т., которые казались ему особенно безобразными, а когда мы вернулись — с хохотом пригласил нас в эту, как он выразился, «комнату ужасов».