Незримый поединок - [3]

После своей далекой горной деревушки я попал в детский дом. Здесь было много ребят. Сотни. Никогда я не предполагал, что на свете так много детей. Их всех согнала сюда война. Помню, часто показывали нам фильмы о войне. Я их боялся. Каждый раз после таких картин просыпался по ночам, вспоминал отца, мать, сестру, дедушку. И тихонько их звал. Особенно тревожила меня тогда мысль об отце и почему-то об умершей матери.

В детском доме учеба давалась мне с трудом. Из товарищей мало кто старался помочь мне в этом. Я был предоставлен самому себе, хотя и жил в коллективе. Воспитатели вспомнили обо мне поздно, когда уже никто не мог на меня повлиять. И сразу же стали ругать. Поэтому, когда я убежал из детдома, меня охватило радостное чувство облегчения…

— Отчего ты, друг, такой грустный? — прервал мои размышления в вагоне солдат с тяжелой гипсовой рукой. — Далеко ли путь держишь?

— На завод еду. В детском доме был. А отец воюет, — нехотя ответил я.

Здоровой рукой он добродушно, по-отечески прижал мою голову к своему плечу. Потом, откинувшись назад, прикрыл глаза, и шепотом проговорил:

— Да и на заводе, сынок, люди тоже воюют, на фронт работают… Давай вздремнем, а? Здесь и на голову не моросит, и не стреляют.

…Напряженная, кипучая жизнь в большом городе не очаровала меня, хотя я и был деревенским парнем, которому все в городе должно быть интересно. И все же непродолжительные, хмурые осенние дни, проведенные в городе, вселили что-то новое в мою неокрепшую душу. Долго преследовавшие меня мысли как-то растворились. На смену им пришло какое-то странное, тупое безразличие к самому себе и к окружающему миру. Теперь я понимаю, что только война и это безразличие помогли мне скатиться в преступную среду, где ни у кого нет ничего святого…

[…][1] робьо, уже известен тот немудреный, коварный метод, с помощью которого отпетые ворюги и мошенники затягивают в свой мир неискушенных, неустойчивых ребят.

Вот как стряслась со мной эта беда.

На заводе меня определили в качестве ученика мастера по сборке автомобильных агрегатов. Верно говорил мне тогда, в вагоне, солдат: тут тоже была война, люди работали на фронт. Иногда рабочие по нескольку дней не выходили из заводских ворот.

Мастер, к которому меня прикрепили, оказался человеком малоразговорчивым, но добродушным. Он ко мне относился придирчиво. Любое поручение, выполненное мною самостоятельно, обязательно перепроверял и, словно, оправдываясь, говорил:

— Не дай господь, если в бою, в горячую минуту, подведет машина. Погибнут тогда наши воины.

Но, требуя во всем точности и аккуратности, мастер не позволял мне в то же время работать сверх нормы.

— Ты уж смотри, не надрывайся, — бормотал он под нос, не поднимая головы.

Этим, пожалуй, и ограничивалась вся его забота обо мне. Об остальном он никогда не спрашивал. Как я живу, где и с кем бываю — это его не касалось. Иногда мне казалось, что я был для него деталью какого-то механизма. Да и себя он, наверное, чувствовал такой же деталью — холодной, твердой, необходимой. Но деталью. Есть такие люди. И не только среди рабочих. Человек живет почти все время мыслями о себе. И не понимает своей связи с окружающими, своих обязанностей перед ними. Ох, как плохо, когда потерянный для семьи мальчишка оказывается рядом с таким равнодушным, замкнутым человеком!

Однако я все же почувствовал, что работа стала пробуждать во мне интерес, даже вселяла гордость. Но, к сожалению, это было недолго. Неожиданно я получил письмо из деревни. В нем сообщалось о смерти деда и о том, что сестренку Атлас забрали к себе дальние родственники из соседнего села. Это известие разом выбило меня из колеи и, может быть, предрешило весь мой дальнейший жизненный путь.

Жил со мной в рабочем общежитии Ишханов. По окончании работы он меньше всех задерживался на заводе. Разговаривал с другими мало, сторонился как-то людей. Зато часами мог сидеть на кровати и петь под гитару. Пел он чаще всего грустные, блатные песни. Иногда вообще не ночевал в общежитии.

Было странно, что первым заметил мое горе Ишханов. Как-то после работы он подошел ко мне и сел на край постели. Я ему рассказал о письме из деревни и вообще о себе. Мне нужно было это сделать — излить кому-нибудь душу. Я смотрел ему в глаза и видел в них боль. Я не имел права не верить этим глазам, да и не хотел.

— Ясно, что ни твой мастер, никто другой тебя не поймет, — говорил Ишханов. — Все эти трудяги выросли под маменькиной юбкой. Им не понять такую душу, как твоя. Да и мою. Мне в жизни было тоже не легче. А кто помог? Никто. Никому до меня не было дела. Но теперь я, братишка, на ногах крепко стою. Не свалишь! Так что можешь рассчитывать на меня. Понял?

Ишханов подошел к своей тумбочке и, достав оттуда продкарточку, сказал:

— Пойдем. Думай, не думай, а подкрепиться надо.

Я открыл свою тумбочку. Но моей продкарточки на месте не оказалось. Меня обдало жаром. Я снова обшарил тумбочку и даже постель, но напрасно.

— Что ты там копаешься? — спросил Ишханов.

Я объяснил.

— Не расстраивайся по пустякам. Я никогда не оставлю человека в беде. Не в моем это характере…