Незнакомец. Шелк и бархат - [94]

Она возразила ему — точно так же, как раньше Гунборг Юнг:

— Нет, не все!

— Исключения встречаются очень редко.

— Кто угодно может ошибиться.

— Да, разумеется. И если у человека хватает сил и мужества взять на себя ответственность за свой поступок — как это сделал ваш отец — то ошибку можно исправить. Но на самом деле я думал совсем не об этом.

— Комиссар, — проговорила она и повернулась к нему. — Ведь вам что-то от меня нужно, я чувствую… вы что-то хотите мне сказать?

— Я хочу скорее задать вам несколько вопросов.

— Еще вопросы!

— Да. Еще два-три вопроса, прежде чем я смогу считать дело Вероники и Хенрика Турена законченным.

— Спрашивайте, — проговорила она без всякого выражения.

— Вы в состоянии слушать меня? Тогда вот какие у меня вопросы, Мария. Почему Гунборг Юнг никому не рассказала о том, что она обнаружила в комнате закройщицы? Трудно поверить, что она боялась за себя — она не из пугливых. Кого она защищала своим молчанием? Хенрика? Почему все помещения ателье утром на следующий день после убийства были подвергнуты такой систематической и основательной уборке? До того, как об убийстве было сообщено в полицию…

Почему вы так испугались, когда Жак приоткрыл дверь этажом выше, что никому не решились рассказать об этом? Вам было неприятно обнаружить, что пустой дом, оказывается, вовсе не так пуст, что по лестнице ходят на цыпочках соседи, которые, возможно, что-то видели и слышали?

Почему вы, Мария, так настойчиво подчеркивали, что у вас не было мотивов для убийства Вероники Турен? Вы хотели быть с Хенриком, вам не нужны были его деньги, и он уже пообещал вам, что разведется. Но вы позабыли одно обстоятельство — вы получили это обещание только несколько часов спустя в «Ла Ронд», а когда Вероника примчалась к вам в ателье, ситуация была несколько иной.

Как вы собираетесь жить со всей этой грязью и ложью, которой окружили себя? Как вы будете ходить по земле ближайшие восемь-десять лет и знать, каждый день и каждую ночь, что человек, которого вы любите, сидит в тюрьме вместо вас? Такие жертвы, Мария, никто не может и не должен принимать.

Она снова расплакалась, но, несмотря на все, с облегчением и уже не так безутешно, как несколько часов назад.

Самое ужасное, сказала она, заключалось в том, что она не знала, что знает Хенрик. Он появился в ателье уже после ее ужасного скандала с Вероникой. Из соображений конспирации он доехал на такси до Васагатан, а затем прошел часть пути пешком, в то время как Вероника, разгадавшая его планы, поехала прямо в ателье. Когда все было кончено, Мария в панике закрыла дверь в комнату закройщицы, но на ней не было замка, а Хенрик довольно долго отсутствовал, пока она причесывалась. В «Ла Ронд» оба они были совершенно не в себе, и когда она снова вернулась на Шелегатан, то почувствовала, что что-то не так, она была уверена, что ее ужасная тайна уже раскрыта, что в ателье уже ждут полицейские, готовые арестовать ее.

Но в ателье было пусто. Там не было никого, кроме покойной, а к ней она не могла заставить себя зайти.

Настоящий шок она получила утром. Сначала — белый шелк. Затем ножницы. Кто-то вытащил их из груди Вероники и уничтожил тем самым следы. Инстинктивно она чувствовала, что это мог сделать только Хенрик. Она позвонила ему в Мальму, но он изобразил такое полное неведение, что она не осмелилась спросить его.

В дальнейшем он спонтанно защищал ее, солгав насчет ссоры с Вероникой у себя на вилле и насчет времени своего приезда в ателье, но когда они оставались вдвоем, он ни словом не упоминал об этом или о чем-либо другом, связанном с убийством.

— Мне кажется, что он предпочитал не думать об этом, забыться, убежать от этого. Раз мы не говорили об этом, то этого вроде бы и не существовало. Как тогда, когда он садился в машину и ехал, ехал, куда глаза глядят… прочь от всех неприятностей. Он был так необыкновенно добр ко мне, так выгораживал меня. Он даже сказал, что это он застал Жака в тот момент, когда он разговаривал с госпожой Юнг, и задушил его. Это было не так, вы, наверное, давно догадались об этом, господин комиссар. Я вернулась сюда в ателье, потому что волновалась из-за того утюга, но тут у меня появился куда более серьезный повод для волнений. То, что Жак излагал Гунборг в каких-то расплывчатых намеках… все это было совершенно ясно для меня, до ужаса ясно. Он видел меня в тот момент, когда Вероника примчалась в ателье, и даже слышал начало нашей жуткой ссоры, он упомянул о ней, когда разговаривал с Гунборг, хотя и не называя моего имени. Он мог в любую минуту засадить меня в тюрьму. Я совершенно потеряла рассудок от страха. В голове у меня билась одна-единственная мысль — заставить его замолчать. Любой ценой. Но… но я не помню, что я делала. Про Веронику я помню. Помню, как она закричала и упала на мой стол… А Жака — нет. Не помню, как я затянула лоскут, как я затащила его под вешалку с вечерними платьями за занавеской. Ничего не помню.

Все было сказано, и нечего было добавить. Они пошли пешком в полицейское управление. На обветшалой и грязной винтовой лестнице она на секунду задержалась, провела пальцем по прихотливому металлическому узору перил и обернулась, глядя на дверь ателье.