Незнакомцы в поезде - [88]

— Это неправда! — запротестовал Бруно.

— Чарльз, успокойтесь! — попросила его Энн, но он видел, что она тоже улыбается, и Бруно в ответ ей расплылся в улыбке.

— Я протестую против того, что она назвала меня пьяницей!

— О чем он говорит? — спросила ничего не понимающая Хелен.

— Йии-хуу! Я техасец! Ты когда-нибудь катался на карусели в Меткалфе, Гай?

У Гая даже ноги дернулись, но он остался сидеть и даже не взглянул в сторону Бруно.

— Ладно, я успокоюсь, — сказал Бруно, обращаясь к Гаю. — Но ты меня разочаровал. Ты меня ужасно разочаровал! — Бруно повертел в руках пустую бутылку и швырнул ее за борт.

— Он плачет, — произнесла Хелен.

Бруно встал и вышел их ходовой рубки на палубу. Ему хотелось уйти ото всех их, даже от Гая.

— Куда он идет? — спросила Энн.

— Пусть идет, — тихо произнес Гай, доставая сигарету.

Потом раздался всплеск, и Гай знал, что это Бруно упал за борт. Гай выскочил на палубу, когда никто и вскрикнуть не успел.

Гай подбежал к корме и попытался сбросить с себя плащ, но руки оказались словно скованные за спиной. Развернувшись, он ударил Боба в лицо и бросился в воду. Голоса исчезли, качка прекратилась, и было мгновение мертвящей тишины, до тех пор пока он не вынырнул на поверхность. Он медленными движениями избавился от плаща, холодная вода жгла его, словно внутренняя боль. С высоты очередной волны он увидел голову Бруно: она была неимоверно далеко от него, словно покрытая растительностью выступающая из воды скала.

— Ты не достанешь его! — громко кричал ему Боб, и его крик утонул в набежавшей на уши волне.

— Гай! — крикнул Бруно. Это был вопль погибающего.

Гай выругался. Он может достать его. Через десять взмахов он снова приподнял голову.

— Бруно!

Но того не было видно.

— Вон, Гай! — кричала ему Энн, показывая рукой.

Гай не видел его, но поплыл в направлении, где он видел его голову, затем нырнул, широко разведя руки, надеясь наткнуться на что-то пальцами. Вода затрудняла движения. Он подумал, что всё это похоже на ночной кошмар. Как там, на лужайке перед домом. Набирая воздуха, он хлебнул воды. "Индия" была совсем в другом направлении, она разворачивалась. Почему они идут не к нему?

— Бруно!

Может, он там, за волной. Потом Гай почувствовал, что потерял ориентировку. Вода ударила в ухо. Он проклинал это огромное, уродливое тело океана. Где же его друг, его брат?

Он еще раз ушел под воду, как мог глубоко, и попытался искать широко расставленными руками. Но там ничего не было, кроме серого вакуума, заполнявшего все пространство, в котором он был единственной живой частицей. Мир одиночества вплотную подступил к нему, угрожая проглотить его собственную жизнь. Он в отчаянии выпучил глаза. Серая масса превратилась в коричневый, ребристый пол.

— Вы нашли его? — с трудом произнес он, поднимаясь — Сколько времени?

— Лежи спокойно, Гай, — услышал он голос Боба.

— Он ушел на дно, — сказала Энн. — Мы видели его.

Гай закрыл глаза и заплакал.

Он чувствовал, как все по одному, включая и Энн, выходят из каюты, оставляя его одного.

Сорок шестая глава

Осторожно, чтобы не разбудить Энн, Гай встал с постели и спустился вниз в гостиную. Задернув шторы, он зажег свет, хотя знал, что свет утренней зари всё равно пробьется сквозь зеленую драпировку и жалюзи, как серебристо-лилово-розовая бесформенная рыбка. Он лежал наверху в темноте, ожидая рассвета, зная, что он придет к нему, переступит через изножье кровати, опасаясь, что вновь завертится знакомый механизм. Он знал, что Бруно нес половину вины, и, если она была невыносимой и до этого, то каково ему будет нести ее одному? И знал, что не сможет.

Он завидовал Бруно, что тот умер так внезапно, так спокойно, так неестественно и таким молодым. И так легко, как Бруно всё делал в жизни. Дрожь прошла по телу. Он выпрямился в кресле, все его тело под тонкой пижамой напряглось и стало жестким, как утром предыдущих дней. Потом, как всегда, короткая конвульсия, снимавшая напряжение, и он пошел в студию, еще не зная, чем займется. Он посмотрел на лоснящиеся листы чертежной бумаги на рабочем столе, четыре или пять из них с чертежами, которые он сделал для Боба, так и лежали, как он их оставил. Потом он сел и начал писать на листке бумаги сверху вниз и слева направо, вначале медленно, потом всё быстрее. Он писал про Мириам, про поезд, телефонные звонки, про Бруно в Меткалфе, про письма, пистолет, свое падение и про ночь той пятницы. Словно Бруно был еще жив, он описывал любую известную ему деталь, которая могла бы помочь пониманию Бруно. Его писания составили три больших листа. Он сложил листы, положил их в еще больший конверт и закрыл его. Долго смотрел он на конверт, ощущая облегчение этого конверта, удивляясь его обособленности от себя. Много раз до этого он писал страстные, поспешно нацарапанные признания, но, знал, что никто их не увидит. Это было для Энн. Энн тронет его конверт. Ее руки будут держать листки бумаги, а ее глаза прочтут каждое слово.

Гай приложил ладони к свои горячим больным глазам. Несколько часов письма утомили его так, что захотелось спать. Мысли плавали, не задерживаясь ни на чем, и люди, про которых он писал — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюэл Бруно, Артур Джерард, миссис Маккосланд, Энн, — люди и имена, плясали на задворках его мыслей. Мириам. Странно, но она была теперь больше личностью для него, чем когда-либо раньше. Он пытался описать ее Энн, оценить ее. Это заставило его вначале составить оценку Мириам для себя. Мириам, по стандартам Энн или чьим-либо еще, была личностью, не заслуживающей внимания. И Сэмюэл Бруно тоже не заслуживал — мрачный и жадный делатель денег, которого ненавидел собственный сын и не любила жена. Кто его по-настоящему любил? Кому по-настоящему доставила боль смерть Мириам или смерть Сэмюэла Бруно? Если кто и был огорчен, то это, может быть, семья Мириам. Тут Гай помнил, как давал свидетельские показания брат Мириам, при этом его маленькие глаза не выражали ничего кроме злобной, жестокой ненависти, но не горе. И ее мать, мстительная, как всегда злобная, безразличная, на кого падет вина, лишь бы пала на кого-нибудь, не сломленная горем и не ставшая более мягкой в горе. Есть ли смысл, даже если бы он захотел, поехать и дать им цель для их ненависти? Лучше ли они будут себя чувствовать от этого? Или он? Вряд ли. Если кто и любил действительно Мириам, то это Оуэн Маркмен.