Незнакомцы в поезде - [35]

Чарли бросился наверх. Письмо пришло из Флориды. Он быстро вскрыл конверт, его руки дрожали хуже чем с перепоя. Никогда он так не ждал письма, даже будучи в детстве в лагере, когда ждал писем от матери.

«6 сентября.

Дорогой Чарльз!

Я не понимаю смысла Вашего письма ко мне или Вашего повышенного интереса ко мне. Я знаю Вас весьма поверхностно, но вполне достаточно для того, чтобы быть уверенным, что у нас нет ничего общего, чтобы строить на этом дружбу. Могу я Вас попросить больше не звонить моей матери или пытаться связаться со мной?

Спасибо Вам за попытку возвратить мне книгу. Потеря не велика.

Гай Хейнз».

Бруно поднес письмо ближе и перечел его снова, не веря своим глазам на каждом слове. Он прижал кончик языка к верхней губе, потом резко убрал. Письмо подкосило его. Это было огромное горе, наподобие смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату, ненавидя мебель, свои вещи. Потом боль сосредоточилась в груди, и у него выступили слезы.

После ужина Сэмми Франклин и Бруно поругались, затеяв спор о вермутах. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его надо наливать в мартини, хотя и признал, что не является любителем мартини. Бруно сказал, что и он не является любителем мартини, но он знает, что всё обстоит совсем не так. Спор продолжался и после того, как бабушка пожелала всем спокойной ночи и ушла. Они пошли наверх на террасу, в темноту. Мать сидела на диване-качалке, а они вдвоем стояли у парапета. Бруно сбегал вниз за ингредиентами, чтобы на деле доказать свою правоту. Оба делали коктейли и пробовали их, и, хотя было ясно, что Бруно прав, Сэмми настаивал на своем и при этом хохотал, словно сам не верил в то, что говорит, и это окончательно вывело Бруно из себя.

— Езжайте в Нью-Йорк, может быть, там вас чему-нибудь научат! крикнул Бруно.

К этому моменту мать уже не выдержала и покинула террасу.

— Да как ты можешь соображать, что говоришь? — парировал Сэмми, и его полное смеющееся лицо, в свете луны сине-зелено-желтое, сделалось похожим на сыр горгонзола. — Ты же целый день под градусом. Ты же…

Бруно схватил Сэмми за рубашку на груди и стал валить его через парапет. Ноги Сэмми били по плитке пола, рубашка порвалась. Когда он боролся, чтобы вырваться из опасного положения, голубизна ушла из его лица, и оно сделалось желто-белым.

— Ч-черт, что на тебя нашло? — зарычал он на Бруно. — Ты бы сбросил меня, да?

— Нет! — закричал Бруно громче Сэмми.

Внезапно ему стало трудно дышать, как это бывало с ним по утрам. Он положил на лицо свои напрягшиеся, потные ладони, потом опустил руки. Он уже совершил одно убийство, Зачем ему еще одно? Но Сэмми мгновения назад ведь извивался на металлической ограде, еще немного — и он свалился бы, и Бруно хотел его столкнуть. Он услышал, как Сэмми делает себе виски со льдом. Бруно споткнулся о порог французского окна из дома на террасу.

— И не возвращайся! — крикнул ему вдогонку Сэмми.

Голос Сэмми дрожал, в нем Бруно услышал столько страсти, что его пронизало страхом. Бруно ничего не сказал, проходя мимо матери в холле. Спускаясь, он держался обеими руками за перила, ругая закругленную лестницу, охая, чувствуя неразберимое месиво в голове, кляня мартини, которое он пил с Сэмми. Шатаясь он вошел в гостиную.

— Чарли, что ты сделал Сэмми? — спросила мать, следуя за ним.

— Ах, что я сделал Сэмми!

Бруно выставил руки в сторону ее расплывавшейся фигуры и тяжело опустился на софу.

— Чарли, вернись и извинись.

Расплывшийся белый силуэт ее вечернего платья приблизился, загорелая рука протянулась к нему.

— Ты спишь с этим малым? — спросил он и повторил с ударением: — Ты спишь с этим малым?

Он знал, что ему нужно упасть на софу. И все уйдет. Он так и сделал, даже не почувствовав прикосновения ее руки.

Восемнадцатая глава

За месяц после возвращения Нью-Йорк обеспокоенность Гая, его неудовлетворенность собой, неудовлетворенность своей работой, неудовлетворенность Энн постепенно сфокусировались на Бруно. Это Бруно сделал так, что ему теперь противно стало смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был действительной причиной беспокойства Гая по поводу отсутствия заказов с момента прибытия из Палм-Бича. Это из-за Бруно он завязал накануне вечером бессмысленное препирательство с Энн по поводу того, что он снял не такой офис, не купил новую мебель и ковер в этот офис. Это Бруно вынудил его сказать Энн, что он не считает себя удавшимся архитектором и что «Пальмира» еще ничего не значит. Это всё Бруно виноват в том, что Энн тогда развернулась и вышла, а он стоял и слушал до тех пор, пока не хлопнула дверь лифта, и тогда он бросился за ней, пробежал восемь пролетов и стал просить ее простить его.

Кто знает, может, это Бруно удерживает его от того, чтобы он принялся за новую работу. Строительство «Пальмиры» происходило на душевном подъеме. Но он так долго таил в себе тот факт, что он знает о преступлении Бруно, что у него произошло разрушение духа. И он ощущал это в себе. Сознательно он настроился на то, чтобы полиция поймала Бруно. Но недели шли, а никаких сдвигов не произошло, и он стал изводить себя мыслью, что должен действовать сам. Но его останавливали внутренняя неготовность обвинить человека в убийстве и вялые сомнения в виновности Бруно. Мысль о том, что Бруно совершил преступление, временами так поражала его, казалась столь фантастичной, что вся его предыдущая убежденность рассеивалась. Временами он сомневался и в том, что Бруно прислал ему письменное признание в совершении убийства. И всё-таки ему пришлось признаться себе, что он был уверен: это сделал Бруно. Прошедшие недели, в течение которых полиция не напала на след, похоже, подтверждали такой вывод. Верно говорил Бруно: как могли они выйти на человека, у которого не было мотивации? Сентябрьское письмо Гая заставило Бруно замолчать на всю осень, но перед отъездом из Флориды Гай получил краткое и спокойное письмо от Бруно, в котором тот сообщал, что в декабре вернется в Нью-Йорк и надеется поговорить с Гаем. Гай был полон решимости не иметь никаких связей с Бруно.