Нежный бар - [93]

— Привет, — сказал я. — Что ты читаешь?

— Рильке.

И представился. Его звали Далтон. Он был адвокатом — по крайней мере, так он сказал. Он только что вернулся домой из кругосветного путешествия — или говорил, что вернулся. Он пишет стихи — или утверждал, что пишет. Все, что он говорил, казалось неправдоподобным, потому что он наотрез отказывался называть подробности, например, в какой сфере законодательства он специализируется, где путешествовал или какие стихи пишет. Во всех сферах, отмахнулся он. На Дальнем Востоке, ответил он нетерпеливо. Обычные стихи, пробормотал Далтон и добавил: «Придурок». Я подумал, что, судя по его смелости, скрытности, черной кожаной куртке и внешности Джеймса Бонда, он явно шпион.

При всей своей осторожности Далтон оказался разговорчив. У него был широкий диапазон убеждений, которыми он желал поделиться. Он лучше всех в «Пабликанах» умел поддержать беседу, чтобы она не оборвалась. Мы разговаривали об искусстве, о кино, о поэзии, о еде и даже о разговорах. Мы оба были согласны с тем, что «Пабликаны» — рай для любителей поговорить.

— В большинстве баров, — заметил Далтон, — люди разговаривают, чтобы был повод выпить, в «Пабликанах» же пьют, чтобы нашелся повод поговорить.

Я сказал ему, что Том Джефферсон, Монтень и Цицерон считали беседу самым мужским из всех искусств, потому как она всегда была лучшим способом узнать друг друга. Далтон схватил мою руку и пожал ее.

— Ты так верно это заметил! — воскликнул он. — Лучше не скажешь, Придурок!

Когда Далтон спросил, почему я так нарядно одет, я ответил, что ездил в город, где моя бывшая девушка вынула мое сердце из груди и съела его у меня на глазах. Он сунул книгу мне за пазуху.

— Тебе нужно познакомиться с моим другом господином Рильке, — объяснил он. — Рильке говорит: «Нам не дано знать, почему то или иное одолевает нас». По словам Рильке: «Секс — это непростая вещь. Да, но нам в этой жизни поручаются сложные вещи».

Я записал эти и другие цитаты на салфетке, вместе с отдельными полусумасшедшими замечаниями Льняного Костюма и К°. Когда бар закрывался, я чувствовал себя великолепно. Сидни казалась туманным видением, как что-то, что случилось несколько десятков лет назад. Я допил виски, шарахнул стакан об стойку и указал на грудь дяди Чарли.

— Какого ч…? — возмутился дядя Чарли.

Я опустил глаза. Стакан был разбит.

— Оставь его, парень, — успокоил меня дядя, заметив выражение моего лица. — Иди домой.

— Да, — добавил Далтон, глядя на свою кожаную куртку, которую я залил виски. — Ради бога, Придурок. Иди домой.

Я скатился по тротуару в дедушкин дом и вырубился на «двухсотлетием» диване. Проснувшись на рассвете, повинуясь какому-то импульсу, я собрал все мои статьи из Йеля и сложил их вместе с наскоро напечатанным резюме в конверт, адресованный «Нью-Йорк таймс». Я покажу Сидни. И когда «Таймс» откажет мне, я перешлю ей письмо с отказом. Бросив письмо в почтовый ящик возле «Пабликанов», я отправился в «Лорд энд Тейлор», где продал товаров больше чем на тысячу долларов и выиграл серебряный ножик для писем, который мне хотелось вонзить себе в сердце.

Через несколько дней, когда я брился, готовясь к очередной смене в «Лорд энд Тейлор», к двери ванной подошла бабушка.

— Пата больше нет, — сказала она.

Пат? Пат умерла много лет назад. Я скосил глаза на бабушкино отражение в зеркале.

— Дяди Пата, — объяснила она. — Пата Бирна.

Она говорила об отце моих других двоюродных братьев, мальчиков, которых бабушка всегда считала «настоящими джентльменами».

— Бедные ребята, — всхлипнула она, вытирая глаза полотенцем, которое я ей протянул. — Девять мальчиков без отца. Представь только.

В церкви было жарко, душно и очень многолюдно. Мы с бабушкой сели в заднем ряду и стали смотреть, как сыновья Бирны несут гроб отца. У каждого из сыновей были гладкие черные волосы, розовые щеки и перекатывающиеся под тканью пиджаков мускулы. Они все были словно слеплены из одного теста и очень похожи на своего отца, хотя один сын выделялся. Казалось даже, что на его плечах лежит основная тяжесть гроба. Мне было очень жаль его и всех остальных Бирнов, но все равно хотелось уйти — нет, убежать — в «Пабликаны», поговорить с Далтоном о Монтене, выпить и выкинуть из головы все эти мысли об отцах и смерти. Но после службы бабушка настояла, чтобы я отвез ее домой к Бирнам.

Мы сидели в гостиной с вдовой дяди Пата, тетей Шарлин. Она приходилась двоюродной сестрой моей матери, а мне — двоюродной тетей. Когда я был маленьким, мне казалось, что тетя Шарлин понимает, какая буря мыслей бушует у меня в голове, и потому разговаривает со мной с такой добротой, которая меня сразу успокаивала. В тот день мы долго беседовали, но я помню только одну тему, которую мы обсуждали. Отцов. Тетя призналась, что волнуется, как ее сыновья справятся без отца. Я чувствовал, что она хочет услышать от меня что-то полезное, какую-то мудрость о том, как расти без отца, но я никакой мудрости не знал.

В это время самый сильный сын тети Шарлин, Тим, вышел вперед. Он извинился, что прервал нас. Пожав мне руку, он принял мои соболезнования. Моя рука утонула в его ладони. Мой ровесник, он был в два раза крупнее меня. Тим только что окончил университет в Сиракузах, где играл в футбол, и его руки были толщиной с мои ноги. Он говорил с грубоватым акцентом жителя Лонг-Айленда, от которого я с таким трудом избавился, но, слушая его, я жалел, что говорю чисто. Его акцент звучал так мужественно!