Нежный бар - [107]

Моими любимыми историями, однако, были рассказы о его детях. Он поведал мне, как взял своего пятилетнего сына с собой в полицейскую лодку. Предполагалось, что это будет не очень суматошный день, но в реку упал вертолет, и Боб Полицейский поспешил на место катастрофы вытаскивать из воды оставшихся в живых пассажиров. Вечером того же дня, когда Боб Полицейский пришел подоткнуть сыну одеяло перед сном, мальчик был расстроен. «Я не хочу больше ходить с тобой на работу», — сказал ему сын. «Почему?» — спросил Боб Полицейский. «Потому что я не могу спасать людей». Боб Полицейский задумался. «Давай договоримся так, — сказал он сыну. — Ты будешь приходить ко мне на работу, а если случится что-нибудь плохое, я буду спасать больших людей, а ты — маленьких».

Когда Боб Полицейский перестал рассказывать и повернулся, чтобы послушать кого-то еще, я обратился к дяде Чарли.

— Боб Полицейский действительно хороший парень, — сказал я. — Действительно хороший.

— Я никогда не вру, — ответствовал дядя.

— Так что за история с ним приключилась?

Дядя Чарли прижал палец к губам.

32 «ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ»

Дядя Чарли задолжал кому-то кучу денег, такую большую сумму, что едва мог платить вигориш.[86]

— Что такое «вигориш»? — спросил я у Атлета.

Тот снял кепку и почесал свои рыжие волосы.

— Это как процент по карточке «Виза». Только «Виза» не переломает тебе коленные чашечки, если ты пропустишь платеж.

Дядя Чарли и так, из-за того, что у него болели колени, ходил, как фламинго. Я не мог себе представить, как он будет ходить, если столкнется на крутой дорожке со своими кредиторами. Со слов Шерил, которая расспросила ребят в баре, дядя Чарли задолжал гангстеру сто тысяч долларов. Джо Ди сказал, что где-то половину этой суммы и что кредиторы дяди Чарли не гангстеры, а всего лишь местный синдикат. Интересно, подумал я, в чем разница? И не имеет ли это отношение к тому человеку с наждачным голосом?

Я беспокоился из-за долга дяди Чарли, и особенно меня тревожило то, что сам он отказывался волноваться. Он суетился за барной стойкой и напевал под музыку ду-воп, звучащую из стереосистемы. Как-то вечером я смотрел, как дядя танцующей походкой вышел из-за стойки и протанцевал через весь бар — этакий фламинго, исполняющий танго, — и я подумал, что понимаю его. Потеряв свои волосы и Пат, дядя Чарли больше не искал стабильного счастья — карьеры, жены, детей, — а просто пытался найти небольшие причины для радости. А беспокойство и любые благоразумные мысли, которые могли помешать этим всплескам радости, он просто игнорировал.

Этот принцип радости любой ценой был не только заблуждением, но также стал причиной неосторожности. Двое переодетых полицейских, посланных по чьему-то навету, просидели в баре неделю, наблюдая, как дядя Чарли ведет свой бизнес оживленнее, чем маклер торговой биржи. Смешивая коктейли, дядя Чарли принимал ставки и делал телефонные звонки. В конце недели полицейские пришли домой к дедушке, на этот раз в форме. Дядя Чарли лежал на «двухсотлетием» диване. Увидев, как они прошли по дорожке перед домом, он встретил их у двери.

— Вы нас помните? — спросил один из полицейских через сетку.

— Конечно, — сказал дядя Чарли, спокойно прикуривая сигарету от зажигалки «Зиппо». — Виски с содовой, «Сиграм» и «Севен». Как дела?

Его увели в наручниках. Несколько дней дядю Чарли допрашивали, пытаясь узнать имена его начальников и помощников. Когда распространилась новость о том, что он никого не выдал, что не назвал полицейским ни одного имени, в тюрьму стали присылать подарки. «Мальборо», газеты, подушки на гусином пуху. Также приехал дорогой адвокат, чьи услуги были оплачены кем-то, кто предпочел остаться неизвестным. Адвокат рассказал полицейским, что дядя Чарли скорее умрет, чем сдаст кого-нибудь, и убедил их поменять обвинение с «азартных игр» на «бродяжничество». Когда эта новость стала известна в «Пабликанах», нас всех просто перекосило от смеха. Только дядю Чарли могли арестовать за бродяжничество — в его собственной гостиной.

Мне хотелось бы сказать, что арест дяди Чарли потряс меня, смутил или заставил переживать. Но если он и вызвал во мне какие-то чувства, то это была гордость. Он вернулся в бар героем-завоевателем, продемонстрировав силу и несгибаемую волю в тяжелой ситуации, и никто не приветствовал его с большим обожанием, чем я. Гангстеры, которые отслеживали проценты дяди Чарли — «вели его дело», как говорили мужики, — беспокоили меня, а из-за полиции я не волновался, потому что верил барному мифу, что полицейские и азартные люди играют в кошки-мышки и никто эту игру не принимает всерьез. Где-то в глубине души я понимал, что у меня искаженное видение ситуации и поступки дяди Чарли не стоят того, чтобы ими гордиться. Наверное, поэтому я не рассказал матери о его аресте. Мне не хотелось, чтобы она переживала из-за своего младшего брата или из-за меня.

Вскоре после того, как его выпустили из тюрьмы, дядя Чарли изменился. Он стал делать больше ставок и больше рисковать, — может быть, потому, что, избежав серьезных неприятностей, стал считать себя неуязвимым. Но потом он начал проигрывать, проигрывать так много, что ему пришлось принять свои проигрыши всерьез. В баре он с горечью жаловался на спортсменов и тренеров, из-за которых потерял деньги, перечислял их ошибки и промахи. Он заявлял, что мог бы уйти на пенсию и отправиться в тропики, если бы не менеджер оклендской команды Тони ЛаРусса. Он мог купить «Феррари», если бы не защитник команды Майами Дан Марино!