Нежный бар - [106]

— Кто такой этот мамелюк? — прошептал я дяде Чарли.

— Мамелюк, — повторил дядя Чарли. — Хорошее слово.

Я согласился, хотя точно не знал, что оно означает.

Дядя Чарли сузил глаза и взглянул на автомат с сигаретами:

— Ах да, точно, он при исполнении.

Я замотал головой, не понимая, что он имеет в виду.

— Коп, — объяснил дядя Чарли. — Легавый. Полиция Нью-Йорка. Недавно купил дом у подножия одного из этих холмов. Хороший парень. Очень хороший парень. — Он понизил голос. — Есть тут одна история.

— Что такое?

— Я не имею права рассказывать. Но он очень крут.

Мужчина подошел к нам.

— Привет, Чаз, — поздоровался он.

— А, — сказал дядя Чарли. — Боб Полицейский, позволь представить тебе моего племянника, Джей Ара.

Мы пожали друг другу руки. Дядя Чарли извинился и юркнул в телефонную будку.

— Ну что ж, — сказал я Бобу Полицейскому, замечая, что во рту у меня ни с того ни с сего пересохло. — Дядя говорит, что ты офицер полиции?

Тот осторожно кивнул, будто говоря раздающему карты при игре в очко: «Дай мне еще одну».

— Ты на каком участке работаешь?

— У пристани.

Целую минуту мы оба молчали.

— А ты чем занимаешься? — спросил он.

Я прочистил горло:

— Я копировщик.

Боб нахмурился. Я сотни раз называл себя копировщиком, но сейчас впервые осознал, как нелепо это звучит. Не многие названия профессий звучали так незначительно. Что-то из разряда «посыльный», «разносчик газет», «помощник конюха». Увидев реакцию Боба, я пожалел, что не назвался оператором копировальной машины. Или хотя бы сотрудником по сортировке копий.

Но неприятным Бобу Полицейскому показалось вовсе не название моей должности.

— Я не большой поклонник газет, — сказал он.

— Правда? Что ж, а я побаиваюсь полицейских, поэтому, думаю, мы просто созданы друг для друга.

Никакой реакции. Прошла еще минута. И опять я прочистил горло.

— А почему ты не любишь газеты?

— Про меня как-то написали в газете. Было не очень приятно.

— Почему про тебя написали?

— Длинная история. Посмотри как-нибудь в архиве.

Он пошел сделать взнос в фонд Дона.

Вернулся дядя Чарли.

— Твой друг, — сказал я ему, — очень немногословен.

— Да, он скуп на слова, — подтвердил дядя Чарли.

— Он вообще молчит.

— Мне это нравится. Люди слишком много болтают.

Боб Полицейский вернулся. Я улыбнулся. Он не ответил на мою улыбку.

Полвечера у меня ушло на то, чтобы сообразить, на какую кинозвезду похож Боб Полицейский. (У меня было полно времени на размышления, так как паузы каждый раз длились по несколько минут.) Наконец я вспомнил — на Джона Уэйна.[85] Не столько лицом, сколько фигурой и формой черепа. У него было тело Джона Уэйна — широкий торс без бедер — и непропорционально большая прямоугольная голова Уэйна, которая, казалось, заточена специально под ковбойскую шляпу. Если надеть ковбойскую шляпу на голову Бобу Полицейскому, подумал я, он даже не вздрогнет. Он просто протянет руку, дотронется до полей и скажет: «Привет». Он даже нес свое тело так, как Уэйн, слегка покачивающейся походкой, которая давала понять: «Все апачи мира не смогут захватить этот форт». Я почти ожидал, что он вскочит на барную табуретку, как в седло, пока он не уселся на нее.

Выпив и увидев в моем лице внимательного слушателя, тихоня даже рассказал мне несколько историй — одни из самых замечательных, которые я когда-либо слышал в «Пабликанах». Боб Полицейский обожал истории, и работа у него была подходящая. Истории проплывали мимо борта его полицейской лодки ежедневно, особенно весной, когда вода становилась теплой и трупы выскакивали на поверхность, как пробки. Поплавки, называл их Боб Полицейский. Во время первых нежных апрельских дней, когда все думают о возрождении и обновлении, работа Боба Полицейского заключалась в том, чтобы вылавливать специальным крючком трупы из липкой грязи. Убитые в перестрелках бандиты, самоубийцы, пропавшие без вести, — бухты и реки кишмя кишели трагедиями, и Боб говорил о них и говорил, потому что так ему становилось легче.

Все посетители «Пабликанов» были хорошими рассказчиками, но никто из них не обладал способностью Боба Полицейского удерживать внимание. Отчасти это мы слушали его из-за страха. А вдруг он врежет нам, если мы перестанем слушать? Но дело было не только в страхе перед Бобом, но еще и в его особенной манере рассказывать, напоминающей немногословный стиль Хемингуэя. Боб Полицейский не терял попусту ни времени, ни сил. Он описывал сцены и героев, задействовав минимальное количество слов, интонаций и выражений лица, потому что, как и Хемингуэю, ему не нужно было ничего приукрашивать. Боб Полицейский говорил неизменно монотонным голосом, при этом лицо его оставалось совершенно невозмутимым, что тоже создавало чувство неопределенности, присущее данному жанру. Никогда нельзя было угадать, трагедию описывает Боб Полицейский или комедию, пока он сам не давал это понять. И, наконец, завершающим штрихом был его резкий нью-йоркский акцент. Его голос как нельзя лучше подходил для описания дна общества, с которым он имел дело, населенного проститутками и мошенниками, порочными политиками и наемными убийцами, похожего на преисподнюю из комиксов, где кто-нибудь всегда допускал ошибку, которая дорого обходилась другому. Описывал ли Боб Полицейский крушение самолета над Вест-Ривер из-за ошибки пилота или идиотскую оплошность секретного агента, упустившего серийного преступника, его акцент всегда приходился к месту.