Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [49]
– А в твоей брошюре не говорится, сколько это удовольствие стоит? – спросила Шерил с заднего сиденья.
Я прочел вслух:
– Примерная стоимость года обучения в Йеле – одиннадцать тысяч триста девяносто долларов США.
Молчание.
– Почему бы нам не послушать музыку? – предложила бабушка.
Прежде чем увидеть Йель, мы услышали его. Стоило нам въехать в Нью-Хейвен, как на башне Харкнесса зазвонили колокола. Звон их был невыносимо прекрасен. Я высунул голову из окна машины и подумал: У Йеля есть голос, и он говорит со мной. Что-то внутри меня отозвалось на эти колокола – взрывная смесь бедности с наивностью. Я всегда был склонен обожествлять то, чем восхищался, и колокола усиливали эту иллюзию, распространяя над кампусом ауру святости. Каждое здание, которое мне нравилось, я считал замком, а тут передо мной был целый Йель, намеренно уснащенный башнями, бойницами и горгульями. Но существовал и ров – канал за нашим домом в Аризоне. Когда мы вылезли из «Кадиллака» и отправились пройтись, я начал паниковать.
Первым делом мы заглянули в библиотеку Стерлинга. С темным нефом, сводчатыми потолками и средневековыми арками библиотека больше напоминала церковь, место поклонения для читателей, и мы неизбежно прониклись духовным трепетом. Эхо наших шагов выстрелами отдавалось от каменного пола, когда мы проходили через холл в читательский зал, где студенты летних курсов сидели, скорчившись над книгами, на старых засаленных стульях с зеленой обивкой. Выйдя оттуда, мы двинулись через лужайку к библиотеке редких книг и рукописей Бейнеке, хранилищу бесценных йельских сокровищ. Стены этого приземистого здания покрывали квадраты из мрамора, менявшие цвет по мере того, как солнце перемещалось по небу. Мы прошли Коммонс, столовую для первокурсников, с массивными мраморными колоннами и названиями главных сражений Первой мировой, высеченными на фасаде. К этому моменту я полностью погрузился в отчаяние, и мама это заметила. Она предложила сделать перерыв. В закусочной с сэндвичами на окраине кампуса я уселся за стол, подперев голову кулаками.
– Ешь свой гамбургер, – сказала бабушка.
– Ему бы пива, – вставила Шерил.
Мама просила меня говорить – попытаться выразить словами, что меня так расстроило. Я не хотел вслух произносить, что отдал бы все на свете, чтобы попасть в Йель, и что жизнь потеряет для меня смысл, если я не поступлю, но ведь я точно не поступлю, потому что мы не из тех, кто умеет «проникнуть внутрь». Но мне и не пришлось это озвучивать. Мама сама поняла и сжала мне руку.
– Мы попадем, – сказала она.
Я извинился и вышел из закусочной. Словно сумасшедший, сбежавший из лечебницы, я бродил по кампусу, пялясь на студентов и заглядывая в окна. За каждым окном моим глазам открывалась новая идиллическая картина. Профессора обсуждают важные идеи. Студенты пьют кофе и обмениваются блестящими мыслями. Я забрел в университетский книжный магазин и едва не лишился чувств, увидев стены, заставленные книгами от пола до потолка. Забившись в угол, я стал слушать тишину. О таком Билл и Бад меня не предупреждали. Они рассказывали про историю Йеля, про его дух, но не готовили меня к его покою. Они не говорили, что Йель – это еще более «мирный мир», чем тот, о котором я мечтаю. Колокола зазвонили снова. Мне хотелось броситься на землю и зарыдать.
Я добрался до парка Нью-Хейвен-Грин, сел под раскидистым вязом и уставился на стофутовую крепостную стену, окружающую Старый кампус, пытаясь представить себя по другую сторону. И не смог. Из всех роскошных замков, которыми я любовался издали, Йель был самым неприступным. Просидев около часа, я медленно поднялся на ноги и побрел назад к закусочной. Шерил и бабушка сердились, что я отсутствовал так долго. Мама тревожилась за мое психическое здоровье. Она протянула мне подарок, который купила в сувенирной лавке: нож для разрезания конвертов с гербом Йеля.
– Чтобы ты открыл свое письмо о поступлении, – сказала она.
По возвращении в Манхассет мы с мамой пошли ужинать в бар. Стив закончил с реновацией, и он теперь официально назывался «Публиканы». Это было совсем другое место, более изысканное, с лобстерами в меню. Дядя Чарли стоял за стойкой в кашемировом свитере и брюках цвета хаки. Похоже, реновация коснулась и его. Он подошел к нашему столику поздороваться.
– Что это с ним? – спросил он у мамы, мотнув головой в мою сторону.
– Он сегодня влюбился в Йель, – ответила она, – и считает, что это безответно.
– А Бобо здесь? – спросил я. Только Бобо и Уилбур могли меня развеселить.
– Числятся без вести пропавшими, – сказал дядя Чарли.
Голова моя поникла.
Дядя Чарли пожал плечами и удалился за стойку, скрывшись в дымовой завесе. Мужчины приветствовали его громкими возгласами, требуя добавки.
– А ну, не кипятитесь так, – отозвался он, – а то вообще уйду звонить по телефону!
Все расхохотались. Я тоже засмеялся, помимо воли, и начал пересматривать свои мечты. После того, как Йель отвергнет мою кандидатуру, думал я, поступлю в какой-нибудь маленький неприметный колледж, буду получать средние оценки, отучусь в юридической школе, а потом навяжусь в какую-нибудь адвокатскую контору средней руки. Зарабатывать буду меньше, чем мечталось – да и на что мне претендовать, – но если стану экономить, то, наверное, смогу-таки обеспечить маму, отправить ее в колледж и засудить отца. А в качестве утешения за эти разочарования, возвращаясь по вечерам из конторы домой, буду заглядывать в «Публиканов» пропустить пару стаканчиков. Поболтаем с парнями, посмеемся, чтобы стряхнуть с себя заботы нынешнего дня и тяготы всей жизни. Рассеянно оглядывая барную стойку, где дядя Чарли наливал напитки, я вдруг испытал облегчение, потому что, хоть и знал наверняка, что в Йеле меня отвергнут, так же наверняка знал и то, что в «Публиканах» меня примут. И пускай мне не суждены свет и истина Йеля, я всегда могу рассчитывать на темноту и истину бара. И лишь изредка, выпив слишком много, или, наоборот, недостаточно, я стану позволять себе представить, как сложилась бы моя жизнь, если бы Йель принял меня.
