Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [44]

За ужином мама спросила меня про поездку. Я не мог говорить и не понимал, почему мне так грустно, хоть мы прекрасно провели время, и почему никак не получается проглотить ком, стоящий в горле. Этот ком появлялся всегда, когда я грустил, но никогда не был таким огромным. Пытаясь протолкнуть его внутрь, я лепил на тарелке снеговика из картофельного пюре, и тут мама поднялась и пересела ко мне поближе.

– Ну и где мой снежок? – спросила она.

Слезы хлынули у меня по щекам. Мама держала меня в объятиях, пока я не выплакался, о чем позже пожалел, потому что вскоре Шерил с Джеддом порвали, и он перестал к нам приезжать, а слез на этот случай у меня уже не осталось.

Несколько дней в неделю мы с мамой ночевали у Винстона – репетировали будущую семейную жизнь. При мысли о том, что Винстон станет моим отчимом, мне становилось дурно. Он был не похож на Джедда. Собственно, Винстон являлся его противоположностью – холодный, как лед. Проблема была не в том, что он меня не любил. С этим еще можно было справиться. Главное, что со мной он впадал в страшную скуку.

По настоянию мамы Винстон старался. Подходил ко мне, заговаривал, искал точки соприкосновения. Но мне было очевидно, что он предпочел бы находиться где-нибудь в другом месте, и скука неизбежно переросла сначала в раздражение, а потом во враждебность. Однажды, когда мы ехали по пустыне, я сказал Винстону, что мне не нравятся «кактузы». Не то чтобы я особо проникся аргументами Джедда в их защиту, но мне интересно было послушать мнение Винстона на этот счет.

– Кактусы, – сказал он. – Правильно говорить кактусы.

– В любом случае, – ответил я, – меня от них тошнит.

Даже старшая школа, куда мне предстояло ходить, «Сагуаро», называлась так в честь кактуса.

– Спорим, ты не знаешь, как пишется Сагуаро, – сказал Винстон.

Я произнес по буквам.

– А вот и неправильно, – воскликнул он. – Через «х», а не через «г».

Я возразил. Винстон стоял на своем. Мы поспорили на доллар. Добравшись до дома, он проверил название школы по телефонному справочнику и потом целый час на меня дулся.

Но совсем плохо дела пошли после того, как Винстон принес домой с работы листок со ставками на футбол.

– Никогда у меня не получается победить, – сказал он.

– Хочешь, я попробую?

– Да пожалуйста! Возомнил себя Джимми Греком? Думаешь, у тебя получится?

Он протянул мне листок. Я изучил его и постарался припомнить многочисленные правила дяди Чарли. «Грин Бей» никогда не проигрывает на своем стадионе в декабре. У «Канзас-Сити» не бывает больше десяти побед кряду. Квотербек Вашингтона любит выпить и в начале игры обычно не в форме. Я заполнил листок, и когда мои ставки победили, Винстон швырнул мне пятьдесят долларов выигрыша.

– Новичкам везет, – сказал он и пробормотал что-то злобное себе под нос, когда я передал деньги маме.

Напряжение между Винстоном и мной усилилось до такой степени, что я предпочитал сбегать из дома на спортивную площадку вверх по улице, где часами швырял мяч в баскетбольное кольцо. Винстон неизменно являлся за мной с видом мученика, совершенно точно по настоянию мамы. Баскетбол нагонял на него такую же скуку, как я. По его словам, он предпочитал футбол, в котором залогом успеха является точность удара. За покером он услаждал мой слух бесконечными рассказами о том, как играл в футбол в колледже, «побеждая одной левой». Эта фраза казалось ему верхом остроумия.

Не помню, отчего Винстон в конце концов сорвался. Может, заметил, как я подавил зевок во время его рассказов про футбольные победы. Или разозлился из-за очередного карточного проигрыша.

– Пошли сыграем в новую игру, – сказал он, шлепнув мячом об пол так, что тот издал жалобный звон.

– Бас-фут-бол.

Он велел мне удерживать мяч на пальцах, а сам отошел на десять шагов и послюнил палец, чтобы определить направление ветра. Потом бегом кинулся ко мне и так зарядил ногой по мячу, что тот улетел через ограду в пустыню.

– Как высоко! – воскликнул он. – Прямо здорово!

Мы оба смотрели, как мой мяч рикошетит от кактусов, словно шарик в пинбольном автомате, а потом взрывается, напоровшись на колючку.

Вскоре после того мама сказала, что они с Винстоном решили «взять паузу». Голос ее звучал глухо, как у парней из «Диккенса», когда дядя Чарли заезжал за ними с утра, чтобы отправиться на Гилго. Мамины волосы, заметил я, больше не были такими пышными. Она выглядела измученной. Я не сказал ни слова весь остаток утра. Пока мама бродила по квартире, слушая Берта Бакарака, я сидел на берегу канала, пытаясь понять, что чувствую. Я вроде бы радовался, что мне больше не придется общаться с Винстоном, но и грустил, потому что мамино сердце было разбито. Я понимал, что мама ищет романтической любви, и хотя не знал, что это означает, подозревал, что и сам ищу того же – своего рода единения, – и меня беспокоила мысль, что, сколь бы мы ни были с ней близки, на самом деле нас объединяет одиночество. В подвале дедова дома я как-то наткнулся на дневник, который мама вела в четырнадцать лет. На первой странице она написала: Пускай совесть всю жизнь мучает того, кто откроет этот дневник, если она у него есть