Нежданно-негаданно - [90]

Я вышел на поляну и иду по сырой траве к дому, а травушка холодит ноги, приятно так; и лес, и река блестят на солнышке — ой как красиво у нас! Даже дом наш блестит! Он на самом хорошем месте стоит. И рыбачь тут, и ягоды и грибы собирай — все рядом. Я вчера три окуня поймал, как лапти. Хвалил меня дедушка. Сегодня и уха у нас есть, и пирог.

Трусливо подхожу к дому, открываю двери, хныкаю, а слезы сами на глаза навертываются. Дедушка смотрит на меня совсем не зло, один глаз чуть прищурил, и в нем искорка бегает поярче, чем в другом, обнимает меня, гладит рукой по голове стриженой и говорит ласково:

— Ну, полно, полно! Не на это ведь ты ладил… Выстираем.

Я тычусь лицом в широкую дедушкину бороду, успокаиваюсь. А дедушка треплет меня легонько и продолжает:

— В баньку скоро с тобой пойдем. Веничком смородинниковым тебя попарю. Будешь?

— Бу-ду-у-у! — отвечаю я, все еще тихонько всхлипывая.

Дедушка начинает собираться в баню.

…Так бы и жили мы с дедушкой, если бы не этот проклятый пожар.

В эту ночь мне снился сладкий, приятный сон. Будто бы кончилась война, мужики деревенские домой возвращаются; мы с дедушкой стоим на мосту и ждем моего отца. Водополица в самом разгаре; внизу река наша взбеленилась, ломает ворочает полутораметровую толщу льда, а солнышко так славно греет и плавит снега, гонит вешние воды на подмогу реке, чтобы поскорее она взломала оковы свои и вырвалась на свободу. Мост привязан толстыми веревками к лиственничным столбам, вкопанным в землю, чтобы не унесло его; а льдины уже напирают, стремятся столкнуть наш ветхий деревянный мостишко, веревки натянуты, как струны, дедушка тащит меня за руку на берег, улыбается, и я тоже, мы всегда рады весне, дедушка вздыхает полной грудью и говорит облегченно: «Перезимовали».

Вот на реке затрещало, застонало, заскрипело, загудело, заухало, напрягла она последние силенки — и тронулся лед; льдины лезут одна на другую, шарахаются, мост содрогается ветхим телом своим, силится устоять, но я чувствую, что не выдюжить ему, унесет его.

— Как попадет на нашу сторону отец? — беспокоюсь я.

— Всех солдат будут перевозить на лодке после ледохода, не волнуйся, — успокаивает меня дедушка.

А вот и показались: высокий, светлый впереди — это мой отец.

Я прыгаю ему на шею, он начинает целовать меня, дедушку, говорит мне: «Какой ты уже большой!» И хорошо нам всем троим…

Я проснулся от шума, крика, оцепенел от неожиданности, ярко ослепляющего света, который то врывался через окно в конюховку, то убегал и скользил по надворью, где стояли телеги, валялись старые оглобли, дуги, тяжи, колеса, дровни. По ограде бегали, сновали люди, размахивали руками, кричали.

Я выскочил на улицу, увидел, как дедушка выводит лошадей, а женщины теснят их подальше от горящего конного двора, прихватывают к изгороди. Я побежал во двор, но дедушка выпроводил меня.

— А ну отсель!.. Чтобы духу твоего тут не было.

Потом все бабы бросились выгонять коней и уже не привязывали. Прибежал запыхавшийся дедушка Тимофей.

— Притча-то не по лесу ходит, а по людям…

Стал помогать спасать лошадей. А ветер уже таскал огонь по всему конному двору, раздувал его. Вот пламя жадно набросилось на сухие смолистые ворота, бабы все с криком вываливались наружу, а моего дедушки и дедушки Тимофея все нет, бабы говорят, что они выгоняют с дальнего стойла мерина Снежка, который плохо ходит.

«Сгорит мой дедушка!» Я побежал во двор, но тетка Агриппина, бригадир, схватила меня в беремя и не пускает.

— Ошалел, сгоришь ведь!

— Пусти меня, пусти, рябая! — кричу и вырываюсь я.

Но вот из ворот вышел дедушка Тимофей и, как маленького, вынес на руках моего дедушку.

— Стропилина перегоревшая упала, — сказал он бабам. — Тащите Жданкову сбрую.

Женщины заутирались платками, одни начали из ведер плескать на дедушку Тимофея и на моего дедушку, одежда на них дымилась, кое-где горела, другие побежали за сбруей, начали запрягать коня.

Жданко у нас единственная лошадь, которая может бегать рысью, остальные только шагом: исхудали.

Я обнимал дедушку, целовал, плакал. Он был в сознании, но подняться не мог, видно, его шибко ударило.

— Не плачь, Генушко. Вот в больнице укол мне поставят, и я выздоровлю, — успокаивал он меня.

Я верил, думал, что так и будет.

Дедушка Тимофей повез моего дедушку за десять километров в больницу, в соседнее большое село, а со мной велел побыть тетке Агриппине.

Длинное старое здание конного двора уже рухнуло, но огонь не успокаивался, съедал последние бревна.

А моему воспаленному воображению представлялось, что дедушка после укола скоро вернется домой, я раньше времени пойду в школу, выучусь на председателя, и построим конный двор из кирпича, как наш деревенский магазин, и лошадей новых заведем, в ту пору уж и война кончится; а может, и мой отец жив окажется, всякое ведь бывает, — тогда уж мы заживем, тогда уж никакой пожар не страшен.

…Через три недели дедушка Тимофей повез меня в ходочке на станцию, а рядом сидел воспитатель детдома.

Я покидал родную деревню, дедушку, который меня вырастил. Плакал. Но воспитатель говорил, что потом я приеду, когда дедушка окончательно выздоровеет, и встречусь с ним. Я надеялся.