Нежданно-негаданно - [34]

Она забылась, вроде бы отвлеклась, но то далекое опять потянуло ее, увлекло, оно ведь и сыграло главное в Ольгиной судьбе, проложило печальную дорожку, по которой она направилась, дорожка потом стала дорогой, с которой вроде бы и некуда и незачем ей было сворачивать.

В такие минуты ей почему-то всегда до боли в висках думалось: так ли жила? Вся жизнь как бы заново просматривалась, и ей казалось, что по-другому она и не умеет, не вышло бы у нее. И мысли опять бежали к началам-истокам, откуда она, Ольга вышла. Находясь возле вечернего костра среди лесников, она часто видела себя взрослой, в черном кителе, как у Аркадия Аркадьевича, главного лесничего, приезжавшего к ним в село, и она распоряжается всем лесом, почет ей и уважение.

Воображаемое перемешивалось с действительным, путалось, и чем дальше бежало время, тем грустнее становилось Ольге… Уход отца на войну воспринимался ею как должное, необходимое, все уходили, не только он. И эхо войны как-то еще не обостренно чувствовала там, в далеком сибирском селе. Острота и боль пришли чуть позднее.

На втором и третьем году война подошла совсем близко, и чувствовалось, слышалось и виделось ее приближение.

Когда об отце пришла похоронка и мать слегла, Ольга уже видела войну вплотную, рядом, где-то на том берегу, за Обью. Мать не вынесла, через полгода умерла. Ольге всего четырнадцать годочков, и ребятишек на плечах пятеро. Тогдашнюю печаль, мешавшуюся с полусознанием, а порой и его потерей, не отличишь от длинного страшного сна. Война уже гремела вокруг, везде, и казалось, нет от нее никакого спасения.

Тут уж было не до учения, школу оставила без переживаний, многие бросали, почтальонкой пошла по необходимости: все-таки копейка на хлеб-соль. Когда разносила похоронки, то, казалось, как будто тут и доля ее вины есть, что она принесла печаль. Было тяжело, но деваться было некуда.

Только вечерами и забывалась малость от дневных тревог, когда пропадала на берегу, старалась наловить на ушицу рыбки; крапивы возле огородов и заборов уже было не сыскать, вся прибрана. Ольга, как и все на селе, с нетерпением ждала, когда поспеет в огороде, все-таки полегче станет. Да и река помогала Ольге, бывали даже здесь и просветленные дни, близкие к радости. А та августовская ночь, которая помогла им выжить, стоит перед глазами особенно зримо. Радости всегда доставались трудно, поэтому всплывали, когда шибко грустилось или вот, как сейчас, хворалось, и увидя их, эти трудные радости, — становилось легче, свободнее. Как будто кто-то нашептывал, что это, теперешнее, по сравнению с тем, пережитым.

Ночь тогда стояла светлая, приятно-морозная, звонкая. Ольга особенно любила, да и теперь любит, августовские ночи. Овода уже почти нет. Воздух становится свежее и как-то просторнее в нем делается. Кажется, ударь о что-то железное, чугунное — и металлический ломкий звук покатится далеко-далеко, и будет нестись в воздухе, пока стоит ночь и плывет по небу луна, разливающая свет далеко окрест, по всей речной долине и дальше по всей земле.

Ольга выгребла на стрежень реки на лодчонке своей, выметала сетешку сплавную, думала: вдруг нельмушка или моксунишко попадутся, да хоть и щука — у ребятишек шеи, как колья, на чем только головы держатся. Да еще цинга проклятая привязалась. А с хорошей рыбы хоть маленько отутовеют. Сетешку перед этим три дня латала. Может, и повезет. Укачало тогда в лодке: набегалась с почтальоньей сумкой за день — задремала. Увидела, будто отец манит рукой из глубины, смеется. Очнулась сразу: ой, батюшки, к чему это, неуж еще беда какая, зазнобило даже. А лодку поднесло уж к концу плава. Скорей вытянуть сеть, да домой, грезиться начало, хорошего не жди. Все ли ладно с ребятишками? Дотянула сеть до середины, нейдет дальше: попало, видно, бревно какое или утопленник. Недаром сон дурной приснился. Уперлась ногами в борт лодки и напряглась изо всех силеночек, подтянула сеть к корме — ба-тю-у-шки: осетр чуть не в длину лодки, всю сеть искрутил, хоть бы не отпустить — тут уж они заживу-ут! Схватила железный крюк, каким отец крупных щук вытаскивал, зацепила около жабр рыбину и к лодке потянула. Но осетр плеснул хвостом и пошел, крюк из рук выскальзывает, ручонки трещат, кажется вытягиваются. Она уже держит одной рукой, другой за борт вцепилась. Кажется, ногти в доски впились, но стало непосильно, перегнуло ее через борт, воду ртом хлебает, а осетра тащит, попуститься неохота: на всю зиму ребятишки обеспечены рыбой будут, да еще какой. Выживут уж тогда, точно. Она и менять на хлеб станет, и на крупу, и на сахар. За осетрину никто не пожалеет. Потянула к себе, да разогнулись пальцы — не хватило силенок — выскользнул крюк, села на дно лодки и заплакала. Тут же спохватилась: этим делу не поможешь, опять потянула сеть. Видно, бог пожалел, запутался сильно осетр. Подобралась за сеть и снова вцепилась в крюк. Крюк-то с зазубриной, как у рыболовного крючка, только побольше: не должен сорваться.

Долго возилась, из сил выбилась. На уме одно: одолеть. Да и осетр заморился, видно, пообмяк нравом. А лодку уж на мель, на песок далеко за селом вынесло и остановило. Наклонилась Ольга через борт, собрала последнюю силенку, накренила набок лодку, да и завалила в нее рыбину. А воды пол-лодки, вычерпывает и опять ревет, от радости теперь. Ей уж виделась сытой вся ее ребятня, и цинга отступила, и дышать свободнее стало.