Неземля - [12]

Потому что не так давно

Тетя Лиза тоже ушла на дно

И тетя Фира ушла на дно,

С Ивановыми заодно,

Оттого в соседнем доме темно,

И в старом саду темно,

И блуждает во тьме одинокий луч,

Задевая глазное дно,

И бледная роза Gloria Dei

Утратила веру в людей.

* * *

Улыбнись пошире, садовый клоп,

Подними свой могучий лоб,

Ты похож на трамвай, что бежит домой

Со своей прицепной женой,

Мимо трав и вер и прочих приправ

На любой прихотливый вкус,

На тебя наваливается свод небес,

У тебя обломился ус,

Тяжело бежать, наступает мрак,

Стало очень много больших собак,

Тополь дышит, словно огромный слон,

Поднимаясь на склон.

* * *

А трамвай несется, разинув рот, —

Он разбойник и соловей,

И когда приближается поворот,

Пассажиры кричат «Ой-вэй!»,

Софа с внуком, Варя совсем одна,

Рабинович, его жена…

Им бы всем сойти тыщу лет назад,

А они все сидят.

Проросли их яблоки и айва,

Башмаки оплела трава.

* * *

Оползающий пласт слоистых пород,

Топология птичьих трасс,

Рыбы, заглатывающие кислород,

Не знают иных таласс,

Жирный ил, копошащаяся слюда,

Пузыри у темного рта,

Лебеда, лепечущая вода,

Куриная слепота.

* * *

Провожая в последний путь

Красные облака,

Приняв на грудь

Пару литров пивка,

Наблюдать водоем,

Заполняющий окоем

Несравненно лучше,

Если глядишь вдвоем.

* * *

А все же оно доводит до слез,

Особенно солнечным днем,

Когда воздух горит с четырех сторон

Синим, что твой купорос,

И пасмурным днем, и вечерним днем,

И ночным медлительным днем,

Когда планеты кружат над ним,

Как рой золотистых ос,

Поэтому лучше теперь и впредь

Туда вообще не смотреть.

* * *

Две недели есть у меня,

У меня есть четыре дня,

У меня есть пара часов,

А потом уже нет ничего…

* * *

Вырой мне норку, жук,

Лапками шевеля,

Я еще полежу,

Теплая, как земля…

Что она говорит,

Выплыв из темноты,

Бабка со связкой рыб,

Разевающих рты?

«Товарищи, готовьте тару…»

Товарищи, готовьте тару —

плывет ставрида по бульвару,

и осыпают листья клены

над головой ее склоненной.

Вдоль мокрой каменной ограды,

вдоль Ланжерона и Отрады

идет последняя ставрида,

ей больше ничего не надо.

Гудели вслед автомобили,

трамваи красные визжали…

Ах, как мы все ее любили,

и как глазами провожали,

поскольку понимали сами,

что не бывает защищенных

ни от чего, под небесами,

на этих улицах мощеных,

где, позабывши все обиды,

за опустевшими садами,

предутренними берегами

идет осенняя ставрида.

«В сырую страну да в лихую весну…»

В сырую страну да в лихую весну,

где тополь ночной задевает луну

и над золотыми жилищами рощ

вдоль облака мчится трепещущий дождь,

где зелень и чернь на парчовом пруду

прозрачными пальцами ловят звезду,

где вздохи и всхлипы, и рваная речь

в холодной траве, достающей до плеч, —

гляди, как сплавляется вниз по реке

незримая тварь с огоньком в кулаке,

над бледными створками сомкнутых тел,

как некто, что небом полночным летел,

сквозь шепот плотвы, да речное гнилье,

до моря, где сотни собратьев ее,

до самого дна, что не ведает дня,

до темного моря, чья бездна в огнях,

где ветер пустыни, такой молодой,

как раненый ангел скользит над водой.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Снег идет наискосок,

от жилья на волосок,

скоро он покроет землю,

подожди еще часок,

а за ним — туман и тьма,

надвигается зима,

засыпают все деревья,

заметает все дома.

Там, за окнами у нас,

свет горел, потом погас,

потому что невозможно

свет припрятать про запас.

Ах, навстречу холодам,

их голодным голосам,

я изношенное тело

просто так земле отдам,

а потом я улечу

по зеленому лучу

в те далекие пространства,

налегке, куда хочу.

Там, у сонного жилья,

у прогретого ручья,

возле самого заката,

ждет меня любовь моя.

ЭКС-МОНУМЕНТУМ

Я — памятник себе. Другого мне не светит.

Почти в свой полный рост.

Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер

Наземных птичьих гнезд.

Кому споет хвалу бестрепетная дева,

Воздев на карандаш?

Мы — памятники всех, ушедшие налево,

Дешевых распродаж.

И долго буду тем, кем уж не буду боле,

Перетекая в тьму.

Экс-монументу плешь проевши в школе,

Мы — памятник ему.

Что в мой жестокий век, что в век немой жестокий

У всех — одна тропа.

Я — памятник себе, в отпущенные сроки

Кифозного столпа.

И назовет меня всяк рыбой или жабой,

И Бог ему судья —

Стянувшему края моей державы

На свалку бытия.

Нет, вся я не умру — душа и все такое…

Вспорхнет, белым-бела…

И Бродский с Ковальджи в божественном покое

Сомкнут над ней крыла.

…И я взойду в метели зыбкой, при маскхалате и венце,

и с туповатою улыбкой на еще живом лице.