Незавершенная Литургия - [63]

– Да нас и так Господь милует. Где б мы ни были. Дело в другом. Я пока не вижу смысла. Для чего мы сюда приехали? Нас ведь не гнал никто. Там, в Казахстане, я родился как священник, возрастал и научался всему. Тому, чему я не вижу применения здесь.

– Гнать не гнали, а неудобства все же были. Школу одну вспомни: история – только Казахстана, литература – только казахская, география, музыка, язык, да что ни возьми. А то, что все делопроизводство на казахский язык переводили, тебе, по-моему, тоже не понравилось, когда тебя в юридических документах обозвали «орыс мешети ага попы» – «русской мечети главный поп».

– Опять ты не о том говоришь. Я толкую тебе, что я сформировался как священник-миссионер, а тут мне приходится исполнять безрадостную обязанность требоисполнителя. Мне даже литургию совершить порой не доверяют, только в сослужении с настоятелем. Или вот как нынче – во время отлучки настоятеля. Ну это же не дело! Так всякая радость пропадает.

Помнишь, как я в шахту спускался в Хромтау? Так вот там на километровой глубине, когда я назвал своих собеседников шахтерами, мне объяснили, что никакие они не шахтеры. Оказалось, что эти люди только строят шахту и называются шахтостроителями. Их задача – пробить ствол и тоннели, оборудовать все это подъемными механизмами, рельсами и вагонетками, водоотводной системой, вентиляцией, освещением и прочим. После всего монтажа они сдают шахту так называемым эксплуатационникам, а те уже непосредственно добывают руду. Вот они – шахтеры. Казалось бы, в чем разница? Одеты они в одинаковые каски с фонарями на лбу, одинаково вгрызаются в земные недра на невероятной глубине. Оказывается, существует принципиальная разница. Они даже свой отраслевой праздник в разные дни отмечают. Шахтеры гуляют в День шахтера, а мои спутники – в День строителя.

Вот как раз таким вот эксплуатационником чувствую я себя здесь. А ведь я способен на большее. Я чувствую, что способен. Привык, как Апостол говорит, «строить не на чужом основании», проповедовать там, где проповеди не слыхали, служить там, куда еще не ступала нога православного священника. И с Фоминым-то я согласился ехать отчасти потому, чтобы сбежать от этой рутины, с робкой надеждой, что после этой поездки что-то переменится.

– Не боишься разочароваться?

– Нет уж, матушка. Больно много всяческих знамений, да и как-то сердцем чую – надо мне там побывать.

Тут распахнулась дверь и в комнату вбежала Лиза с телефонной трубкой в руке:

– Папочка, это тебя! Батюшка Сергий!

Отец Василий взял трубку:

– Да, я слушаю, отче! А?.. Ну да… Так завтра?.. Вот оно что! Ладно. Я понял. Хорошо. Спаси Господи! До свидания.

Лиза стояла рядом, тяжело дыша, ожидая конца разговора, чтобы отнести трубку на телефон. Батюшка кивком поблагодарил ее и отдал трубку. Дочка убежала. Отец Василий потер ладонью лоб, что говорило о его растерянности, а потом на вопрошающий взгляд жены ответил:

– Ира, ты представляешь, владыка наш срочно уехал в Москву, отменил все приемы, и отец Сергий завтра никуда не едет. Это означает только то, что я завтра совершенно свободен ехать, куда мне надо. Ты понимаешь! Это знак!!

– Ну и славно. Поезжай со Христом.

* * *

Когда отец Василий в сопровождении Фоминых вышел из церкви и направился к машине, что была припаркована с другой стороны улицы, дорогу им преградил нескончаемый поток машин. Для тихого Гледенска подобное оживление на проезжей части было чрезвычайной редкостью. Батюшка спокойно провожал взглядом вереницу автомобилей. Александр нажал на брелок, и его «ауди» откликнулась и мигнула фарами. Сашка не мог сдержать ликования, отчего не стоял на месте, а что-то напевал себе под нос и, улыбаясь, покачивался в такт своему пению. Наконец среди движущегося транспорта наметился разрыв. Отец Василий, а за ним и Фомины пересекли улицу, подошли к автомобилю и стали складывать в багажник поклажу. И в тот момент, когда крышка багажника захлопнулась и можно было садиться и ехать, вдруг послышался резкий окрик:

– Батюшка-а! Эй, погоди, батюшка!!

Отец Василий обернулся. Кричащим оказался изрядно потрепанный, судя по всему подвыпивший мужичок. Одет он был в мятый пиджак, под которым виднелась черная футболка с физиономией какого-то рок-музыканта, и заляпанные грязью трико с отвисшими коленками. Взлохмаченная голова его была прикрыта линялой ситцевой кепкой. Он стоял шагах в двадцати на подгибающихся ногах, прижав ладонь к сердцу.

– Ты ведь батюшка-отец? Да? Ну, поп, короче… – обратился он, увидев, что его заметили.

– Да, я – священник.

– А это что, не одно и то же?

– О! Да ты пьян, браток.

– Я… да! Чуть-чуть… но я все понимаю. – Человек, переведя дух, двинулся на неслушающихся ногах навстречу батюшке и постепенно подошел совсем близко.

При ближайшем рассмотрении вид его оказался совершенно гадок. На опухшем лице блуждали воспаленные выцветшие глаза, под которыми набрякли, словно нарисованные, темные мешки. Ухмыляясь, пьяница показывал гнилые редкие зубы. Слипшиеся волосы, как птичьи перья, приклеились ко лбу. Он с трудом контролировал мимику на своем отвисшем лице и еще хуже держал равновесие, что, однако, не мешало ему быть словоохотливым.