Незамкнутый круг - [7]

Майк с Володенькой вернулись с огородов не скоро, перепачканные землей с ног до головы. В этой земле они обнаружили картошку и чеснок. Картошка отправилась печься в костер, а мы присели на лавочку и выпили, чтобы вернулось подавленное чувство прекрасного, закусили чесноком.

... Мы уже не думали о завтрашнем дне. Зачем? Не было ни прошлого, ни будущего. И мы допили водку.

... Мы сидели на лавочке и кушали пионеров идеал с чесноком. К нам приходили люди. Много людей, и все разные. И со всеми мы ласково беседовали. И всем было хорошо.

Пришел Витя.

- Вот, - сказал Витя, - там за огородами есть сарай. Он немножко недостроен, потому что тот, кто его строил, отбывает сейчас срок за совершенное им уголовное преступление. Вот вернется - достроит, а пока сарай ничей, и в нем можно прекрасно жить.

Вот и хорошо. Вот все и устроилось. А мы и не боялись. Чтобы мы не замерзли холодной северной ночью и совсем были похожи на партизан или на дезертиров, Витя принес несколько старых матросских бушлатов. Наутро Витя уезжал. Мы оставались сиротами.

Конец этого длинного дня я помню уже не так отчетливо, как хотелось бы.

Как нас привели к сараю, я уже совсем не помню. Как будили Володеньку, который тихо и незаметно уснул на скамеечке - помню смутно.

Сарай этот стоял (а, может быть, и по сей день стоит в ожидании мемориальной доски) у подножья склона, на котором мы начали праздничный банкет. Он был окружен участком, совершенно заброшенным и заросшим сорной травой. За этим участком был еще участок, а за ним - речка с неприступным камышовым берегом...

Но это я все выяснил утром. Утро - это вам не вечер! Утром светло и пить хочется. Опять я вперед забегаю...

В сарае было темнее, чем на улице, и мы сожгли не один десяток спичек, прежде чем получили представление о том, где находимся.

Вообще говоря, "сарай" - это громко сказано. Что хотел построить человек, совершивший уголовное преступление, понять было трудно. Психология преступника сложна, прав был Федор Михайлович.

Для собачьей конуры строение было чуть-чуть великовато. Для дачного домика оно тоже не подходило, так как внутри было тесно, как в отделении плацкартного вагона, следующего из Жмеринки на Жмеринку через Жмеринку (есть такой поезд).

Сразу у входа, уже внутри домика, мы наткнулись на лесенку, ведущую на чердак, до которого было буквально рукой подать. На грязном занозном полу лежал обезображенный труп дивана, расчлененный на две части: спинку и сидение, так что два спальных места уже было. Третий мог спать на чердаке. Этим третьим оказался я.

Ради товарищей я пошел на смертельный риск, не имея еще, правда, об этом представления.

Я взял бушлат, и, собрав остатки тающего сознания, влез на чердак, где было еще темнее, чем внизу.

Едва мое тело приняло горизонтальное положение, сознание покинуло меня, и я растворился в темноте ночи. Северной, а потому - холодной.

* * *

4. Когда я очнулся, был уже рассвет...

... Дождливая, а потому - сырая.

Когда я очнулся, был уже рассвет. Об этом говорили фиолетовые щели на крыше. Сквозь них сочился холодный утренний свет, позволивший мне быть сильно удивленным тому, что то, что должно было случиться - не случилось. А что же должно было случиться? А случиться должно было то, что вчера или прошедшей ночью я должен был упасть вниз головой на Володеньку или на Майка, сломать себе шею или получить в лучшем случае, нервный шок.

Оказалось, что я спал на краю пропасти. Того, что во всех домах называют потолком, здесь не было. Здесь он существовал чисто условно, в первом приближении, лишь около стен. Все остальное - большая дыра.

Я посмотрел вниз. Майк с Володенькой лежали без признаков сознательной жизни. На лице Майка покоилось невинное блаженство.

Меня колотила мелкая дрожь. Изнутри и снаружи. Язык надежно прилип к небу, мне было холодно. Ах, как мне было холодно! Как это неприятно - проснуться от дрожи в теле на чересчур свежем воздухе вдали от родного очага! Как это унизительно - мерзнуть безо всякой надежды на тепло. Никакие явления нашей родной природы не оскорбляют человеческого достоинства так, как оскорбляет холод...

На часах было что-то между пятью и шестью. Местные петухи еще не проспались.

Если бы кто-нибудь проходил мимо в тот момент, когда дверь сарая открылась, и я оказался на пороге, то он наверняка бы решил, что в поселке им. Ж. объявился изверг рода человеческого.

Мне было холодно и плохо. Все вокруг было в ледяной росе. И я был в ледяной росе. И Майк с Володенькой были в ледяной росе, но они спали и не знали этого.

Я помнил одно: вчера у костра на берегу было тепло. Относительную реальность окружающего мира я осознавал еще не до конца, и поэтому к месту, где мы вчера старательно радовались жизни, я отправился по прямой линии.

Сначала я пересек заброшенный участок, густо заросший травой. Это было все равно, что переходить вброд мелкую речку, так как трава накопила изрядное количество росы, и эта роса охотно выплескивалась на мои ноги. Но мне было на это наплевать. Я качался, спотыкался, но шел, и, наверное, смахивал на выходца из свежей могилы.

Когда я оказался уже на соседнем, кем-то старательно вскопанном участке, через который лежала моя прямая, я остановился, так как почувствовал, что па мне чего-то не хватает. Что-то исчезло на мне. Я посмотрел вниз и обнаружил, что на правой ноге нет вельветового тапочка. На левой есть, а на правой нет. Удивленный, я стоял в грязи наполовину босиком. Потом я пошел назад по своим следам. Тапочек засасывала дряхлая лужа, по которой я только что прошел и которой не заметил. Мне уже было настолько холодно и сыро, что больше уже быть не могло, поэтому я смело вошел в лужу, надел тапочек и возобновил движение.