Незадолго до ностальгии - [18]

— Тогда что же?

— Тогда ответ третий: в этом случае всё зависит не только от того, что это за фигуры, но и того, кем являешь конкретно ты. Если ты геометр, то для тебя не имеет значения цвет фигур, если маляр — их форма.

— Ну-у, — немного разочарованно протянула Варвара.

— Короче, эта загадка о том, что у нашего восприятия есть два уровня — природный и культурный. Природный — свет, цвет, расстояние, культурный — это то, что мы считаем красивым, понятным, полезным, и он зависит от среды и воспитания. Вот даже эти формы — круг и квадрат — являются культурными изобретениями, в природе они в чистом виде не встречаются. Но знаешь, что любопытно? Красоту мы определяем почти так же быстро, как свет и цвет. Если мне что-то кажется красивым, то я понимаю это мгновенно, а не путём долгих раздумий. И переубедить меня так же невозможно, как невозможно заставить считать красный цвет зелёным или тёмную комнату светлой. Здорово?

— И какое это отношение имеет к сравнениям? К тому, что облака похожи на пену, и это красиво?

— По-видимому, такое, — Киш успокаивающе погладил её лодыжку, чтобы она не вздумала снова брыкаться. — Всё это красиво только на словах, понимаешь? В реальности вряд ли кому-нибудь понравилось бы, если бы вместо снега улицы залило пожарной пеной, а на деревьях настоящие листья заменились бы лоскутьями золотой фольги. Скажу более: если бы твои живые глаза вдруг заменились бы сапфирами, я бы испугался. Хотя на словах это, может, и здорово звучит: «её глаза — чистейшие сапфиры». Ну, или изумруды. Понимаешь?

— Понимаю. И?

— Ну как «и»? — задумался он. — У меня сейчас плохо мозги соображают, надо выспаться… Я читал как-то книжку — «Семь незнакомых слов» называется. Там главные герои, он и она, проводят лингвистическую раскопку и обнаруживают, что в восприятии красоты и в восприятии речи много общего. У разных эпох и народов свои представления о красоте, но ведь и языки у народов разные: среди кого вырастешь, на таком языке и будешь говорить. Короче: эстетика в языке играет центральную роль — она задаёт норму. Например, когда кто-то коряво изъясняется или употребляет слова-паразиты, или ругается, то мы так и говорим: «Ухо режет», верно? Это оно и есть. Но норма может отклоняться не только в худшую сторону, но и в лучшую. Лучшая — собственно, и есть красота. Красота — это необычность и новизна. Когда мы привыкаем к чему-то красивому и устаём восхищаться, то для нас это уже не совсем красота, верно? Это уже норма. Поэтому если просто сказать: «Они сидели по горло в пене», то ничего такого тут нет — простая констатация факта. А если: «Они сидели по горло в пене, как на облаке» — получается необычно и красиво. Нас так раздражают заезженные сравнения: от долгого употребления они утрачивают свою необычность, и значит, их применение становится бессмысленным, а бессмыслица раздражает: зачем прибегать к сравнению, если оно не добавляет ни красоты, ни смысла?

— Хм, — Варвара снова задумалась.

— И вот ещё что, — поспешно добавил он, наконец, осенённый выводом, — про язык и красоту, я имею в виду. Раз эстетика — одна из фундаментальных основ языка, а сам язык стар, как homo sapiens, то можно сделать предположение, что первые человеческие украшения появились именно в языке. Ну как первые? Самые первые, вероятно, были почерпнуты из природы — потому что природный уровень предшествует культурному. Например, женщины украшали свои волосы цветами — венки, гирлянды, то да сё. Но украшения, которые люди придумали сами — все эти серьги, бусы, узоры на посуде и оружии — появились только после рождения метафоры — может быть, намного позже. Язык появился раньше всех вещей, и метафора — предтеча всех рукотворных украшений. Ещё надо помнить, что древние люди придавали словам магическое значение — метафоры для них были реальнее что ли. И красивее. Так что, друг мой, пуская в ход пышные сравнения, мы следуем древнейшей традиции — она у нас в культурном коде.

— Но это же так грустно, Киш! — сделала она неожиданный вывод. — Я про это: «красота, которой мы устаём восхищаться, становится нормой». Сейчас ты сравниваешь меня со своими прежними девушками, и я, вся такая новая и необычная, кажусь тебе красивой. А потом ты привыкнешь ко мне, как к заезженному сравнению, и я стану тебя раздражать? И ты меня заранее об этом предупреждаешь?

— А вот тут ты ошибаешься, — качнул он головой. — Я тебя ни с кем не сравниваю. И не спорь: так оно и есть.

— И я тебя не сравниваю, — задумчиво призналась она. — Разве что тебя с тобой же — тем, каким я увидела тебя впервые в аэропорте, а потом, когда ты подошёл ко мне в фойе, и в кафе, и на кладбище, и вечером среди всеобщей суматохи, и утром в парке. Но вряд ли это можно назвать чистым сравнением — скорей, попытка сознания объединить эти воспоминания в единый образ. А вообще, это ведь удивительно, Киш: мы так устроены, что поневоле должны сравнивать. Мы же не можем отключить ассоциативную память!

— Не можем, — подтвердил Киш. — Тогда, может быть, всё дело в пустотах?

— Каких пустотах? Не хочешь же ты сказать, что я — пустая и никчёмная?