Незабываемое лето, или Женитьба полковника - [56]

— Ксения, я попытаюсь помочь вам, но мне понадобятся дополнительные сведения. Позже я уточню, какие. Не могли бы вы переслать мне их по электронной почте?

Ксения согласилась, и они завершили разговор.

Наступивший вечер решил порадовать отдыхающих пансионата. Небо прояснилось, солнце бросало прощальные отблески на зеркальную поверхность озера. Его оранжевый диск плавно погружался в темневшую на противоположном берегу озера бахрому леса. В воздухе застыла необыкновенная, прозрачная тишина, какая обычно бывает перед наступлением осени. Даже чайки своими криками не нарушали ее. И только пунктуальный старый ворон, сидя на своей засохшей сосне, отсчитывал сигналы точного времени.

Было прохладно, и Зося накинула на плечи куртку. Она торопилась на встречу с Глебом, но чувство грусти и безысходности уже поселилось в ее душе. Она гнала темные мысли, но безуспешно.

— Куда летишь-то, не вишь что-ли, ворота-то покрашены! — Петрович выглянул из вагончика. — Глаза-то разуй, бумагу-то для кого повесил? Написано же: «Осторожно! Выкрашено!» Так нет, лезет! Ладно Васька, тот читать не умет. Полчаса тер его… Еле оттер! Че, тебя че-ли потом оттирать?

Но Зося уже не слышала его.

— А вот и я, Глеб!

— Привет!

— Едем!

— Куда?

Они опять очутились на противоположном берегу озера, на той самой полянке, где останавливались в прошлый раз. Только теперь вместо низких торопящихся куда-то туч тихое вечернее небо раскинулось над их головами.

— Ты мне говорил, что в твоем роду все служили в милиции?

— Да, дед был кадровым офицером НКВД, дослужился до полковника и принимал участие в боевых операциях, за что был награжден орденами и медалями. Он был предан своему делу, свято верил в Сталина, да все тогда верили…

И он рассказал, как в 1945 году деду выпал шанс участвовать в обеспечении безопасности при проведении Ялтинской конференции в Ливадийском дворце в Крыму. По ее окончании главы государств фотографировались на террасе дворца. Эта фотография, где Сталин, Рузвельт и Черчилль сидят на стульях, хорошо всем известна.

— Именно мой дед проверял те знаменитые стулья. Ему пришлось самому посидеть на них до глав правительств. После торжественного фотографирования, дед снова присел на стул, который занимал Сталин… Кроме фотографий деда у нас в семье бережно хранится и форма, в которой он был в тот торжественный день. Эта форма с тех пор не стиралась и висит в шкафу. Каждое утро перед уходом на работу сначала мой отец, а теперь и я сам прикасаемся к ней рукой… Это стало неким ритуалом перед несением службы.

Глеб помолчал, погрузившись в воспоминания. Зося не тревожила его.

— Дед после войны попал под жернова репрессий. Его семья жила в Москве, когда его понизили в звании и отправили руководить отделом милиции в Заозерск, который тогда был больше похож на деревушку, чем на город.

Мой отец родился здесь и пошел по стопам деда в милицию. Но его судьба была более плачевной: во время задержания одного рецидивиста отец был ранен и прожил после этого недолго…

А дед был крепыш, несмотря на все лихолетье двадцатого века, он дожил почти до девяноста лет.

— У тебя кто-нибудь из родных остался?

— Мама. Сильно постарела в последнее время…

— Глеб, а ты любил когда-нибудь? Ну, так… чтобы очень-очень?

Он ответил не сразу. Закурил. Зося ждала, украдкой бросая на него внимательные взгляды.

— Я никому не открывал своего сердца… просто не было человека, которому бы оно открылось, но тебе я расскажу…

…Ее звали Люся, с красивой фамилией — Ивушкина. Она училась со мной в одном классе. Я часто смотрю наши старые школьные фотографии, — Глеб улыбнулся, — она там внешне напоминает испуганного мышонка: маленького роста, с худым вытянутым личиком, большими удивленными глазами… такие две косички торчат в стороны… смешная… Говорила тихим голоском. Она сидела за партой впереди меня. Дети дразнили Люсю плаксой — слезы почти каждый день появлялись на ее лице. Учителя жалели ее — одна мать воспитывала еще четверых детей помимо Люси — и этой учительской жалостью не преминули воспользоваться пронырливые одноклассники. Когда учитель, просматривая школьный журнал, выискивал очередную жертву на заклание у доски, дети потихоньку начинали шептать Люсе, требуя, чтобы та подняла руку и вызвалась отвечать. Люся не могла ответить отказом одноклассникам и боязливо тянула вверх худенькую ручку. Учителю, как правило, ничего не оставалось, как вызвать ее к доске. Люся робко пыталась что-то сказать, пробовала написать какие-то, зачастую не относящиеся к задаче формулы, затем, печально глядя в пол, замолкала. И на глазах появлялись слезинки…

Пролетели школьные годы… Прошло уже почти пятнадцать лет с нашего выпускного вечера, а я как сейчас помню Люсю, стоящую ко мне спиной, в обтягивающем белом платье с рисунком в виде крупных черных квадратов. Из-под небольшой шляпки по плечам рассыпались черные локоны. Я стоял и смотрел, и она обернулась. На ее лице был некий ореол печальной таинственности. И я замер… все остальное было фоном, который просто заполнял пространство. Начались медленные танцы, и я неожиданно для себя самого пригласил Люсю. Я ведь до этого вечера на танцы не ходил. Для меня все было внове. Маленькая изящная рука робко касалась моего плеча. Мы двигались неуклюже, по-медвежьи обступая друг другу ноги, периодически сбиваясь с ритма и останавливаясь. Но я ничего не видел, кроме длинных ресниц, скрывающих грустные глаза. После танцев были какие-то конкурсы, я плохо запомнил их суть, потому что не отводил глаз от Люси. Мы ни о чем не говорили, только держались за руки и бросали пугливые взгляды друг на друга…