Невозможный Кукушкин - [15]

Когда стану знаменитым, сразу перестану учиться. Тогда меня примут в академики и дадут мне чёрную шапочку. Я видел такую шапочку у одного старца на юге. Отец, затаив дыхание, сказал мне: «Академик!» Академик позвал его: «Коллега Кукушкин, рад вас видеть!» И меня тоже будут звать коллегой…

Врывается в уши голос историши. Она рассказывает про мифы Древней Греции.

Начинаю думать про своё вперемежку с мифами. Оказывается, какой-то Шлиман начитался Гомера и древних греков и… ого… отрыл Трою! Значит, она была на самом деле и Гомер её не придумал?.. Неужели и нас заметёт пылью и кто-то будет нас раскапывать?.. Троянцы, наверное, тоже не думали, что их заметёт, что в них будут сомневаться, а потом найдётся мальчик Шлиман… А Гомер их прославит в веках. Вот молодчага!..

Когда заметёт весь наш 5-й «б» и нас будут раскапывать потомки из двадцать девятого века, может быть, они тоже найдут наши кости и наши сочинения. Например, сочинение на тему: «Мой дом, моя школа». Кстати, у меня за него единица. Они прочитают и узнают, как мы жили в 5-м «б», о чём думали… А у меня единица… вот стыдно-то будет…

— Опять, Кукушкин, глаза пустые. Думаешь не на тему!

Но я успокаиваю историшу, говорю, что думаю как раз на тему:

«Нас всех заметёт пылью…» И всё такое.

Она уже кончила объяснять, поэтому улыбнулась. Вообще-то она ничего, строгущая, но отходчивая. А с нами так и надо.

— Славян, — опять мне шепчет Перепёлкина, — ты завтра никуда не идёшь? Вечером?

Я поворачиваюсь к ней лицом и, честное слово, впервые смотрю ей в глаза. И она на меня смотрит.

До чего же она разутюженная и разглаженная вся! Воротник на ней порхает, как белая бабочка, даже крылышками шевелит. А галстук совсем новый и такой уж красный и обстроченный — глазам больно. А коса… Вот бы Марьяне такую! Я б такую заплёл в два счёта. Коса до пояса…

— Завтра вечером, — говорю, — буду далеко отсюда. Я исчезаю…

Она не поняла:

— Как исчезаешь? — Глаза «шесть на девять».

Так ей всё и скажи.

Показываю рукой, как ползу в тоннеле, но она опять не понимает. Говорит:

— Жалко, что исчезаешь. Хотела тебя пригласить на мой день рожденья.

Кого? Меня? К ней домой?

Я свистнул.

После чего историша выгнала меня из класса. Тут как раз звонок с урока… чтоб ему на минуту раньше!

Пока стоял за дверью, решил, что больше сегодня в школе мне делать нечего. Все и так знают, что я заболел, хватит!

Из класса все вылетели, а я влетел. Там сидели Юрка с Андрюшкой. Они, оказывается, сегодня дежурные. Все наши помчались на физкультуру. Оказывается, у нас физкультура. Ну и хорошо — значит, я освобождённый от физкультуры по болезни.

Андрюшка встал ногами на парту, запустил в потолок какого-то летучего зверя. Ага, парашютист. Это его новая игрушка. У него этих игрушек — выше головы. Отец ему из плаванья привозит.

— Славян, зачем портфель берёшь?

— Сам знаю зачем. И вы знаете сами.

— Чего знаем-то? — удивились оба.

— У кого воспаление мозгов?

Они сразу посмотрели на пол, как будто потеряли там что-то, а потом хмыкнули в один голос. У Юрки уши покраснели.

Молодцы! Ради какой-то девчонки, даже хоть и Перепёлкиной, так сказать про друга…

— Да брось, Славян, обижаться. Это мы пошутили…

— Хорошенькие у вас шуточки. Возьмите себе на память. Привет!

— Куда ты?

— Домой. Я же заболел. Ну и память же у вас дырявая!

— Мы тебя проводим. Да, Андрюшка? — спросил Нырненко Пчелинцева и подхалимски посмотрел на меня. — Можно?

— Вы дежурные, — напомнил я.

— Попросим Перепёлкину. Она посидит за нас, — весело сказал Андрюшка. — Я её живо притащу. — И убежал.

Хорошенькое дело! Он уже распоряжается Перепёлкиной!

— Послушай, — сказал мне Нырненко. — А что мы подщедрим ей на день рожденья?

— Кому — ей?

— Привет! Она же и тебя пригласила!

— Как это — и тебя? Она что — и вас пригласила?

— Ну да, — говорит Нырненко. — Меня — в устной вежливой форме. Андрюшке прислала по почте письмо с открыткой. На открытке розы нарисованы. На конверте: «Андрею Александровичу». Откуда она его отчество узнала?

— В журнале! — механически говорю, а внутри всё так и воет, как волк. Юрку — устно и вежливо, Андрюшке — письмо по почте… Розы… А мне на уроке буркнула… Отвлекала меня, слушать материал не давала…

— Ну и катитесь со своей Перепёлкиной!

— Привет! Она твоя, а не наша. Сам в неё вчухался, а мы с Пчёлкой ещё и виноваты.

Я не успеваю ответить, как входят Андрюшка с Перепёлкиной, переглядываются и смеются. Мне это предательство — словно острый нож. Ничего не говоря, срываюсь с места и бегу из класса. Бегу по коридору, по лестнице, по улице.

ПОЛЁТ ПАРАШЮТИСТА

Холодный ветер режет мне лицо, но это для меня хорошо, я немного остываю, потом перехожу на шаг и останавливаюсь в конце концов как вкопанный, больше нечем дышать. Рядом со мной остановились Андрюшка и Юрка. Им тоже нечем дышать.

— Ну, больной, и бегать ты здоров! — хрипит Андрюшка. Нырненко вообще молчит, дышит, как паровоз, пар валит у всех нас изо рта: холодно, свежо и замечательно! Народу на улице совсем мало, один-два человека: все работают, остальные учатся.

Мы остановились рядом с моим домом, с той стороны, где нет входа, там тянется большой газон и растут высокие — до неба — деревья. Хотя сейчас поздняя осень, тополя ещё не опали, почерневшие от холода листья дрожат на ветру и развеваются, как пиратские флаги.