Невозможный Кукушкин - [14]

Вот вам и хорошая жизнь Кукушкина!

А я так старался про чёрных полковников, даже охрип от волнения. Знал бы, лучше молчал!

Возвращаюсь на место. Все меня поздравляют, шепчут, что я классно заливал. А я совсем и не заливал. А говорил чистую правду. Сам в газетах читал. Только вот ошибся на две тысячи лет.

Но что это время значит для вечности? Ничего не значит — один миг. А мне стоит дорого — четвёртая двойка… Грустно и грустно…

— Что ж ты на меня не смотрел? Я тебе подсказывала. Три причины… — шепчет мне Перепёлкина.

ПЕРЕПЁЛКИНА — ЕДИНСТВЕННАЯ НА СВЕТЕ

Она — мне! — подсказывала. Дохлая отличница!

Да пусть я весь обрасту двойками, как морской царь водорослями, чем посмотрю на неё, когда отвечаю.

С Перепёлкиной у меня сложные отношения. Длятся они уже пятый год, потому что мы сидим с ней на одной парте без измен. Наша парта единственная сидит так, все остальные давно уже запутались, кто с кем сидел. Мы же всё сидим. И никто нас рассадить не может: мы никому не мешаем, на уроках не разговариваем. Вообще, мы с Перепёлкиной разговариваем мало. Сейчас Перепёлкина уже сама не прочь поговорить со мной, но разговора у нас почему-то не получается: я только мычу ей в ответ. Когда её нет рядом, я придумываю тысячу слов, могу рассказать ей обо всём на свете, но стоит ей появиться возле меня, как в голове хоть шаром покати.

В младших классах Перепёлкина была ужасно противная. Помню, в первом классе я очень боялся двоек и от страха всё время лез к ней в тетрадку — подглядеть, как она пишет, чтобы и самому написать так же.

Но Перепёлкина всегда закрывалась рукой и шипела: «Куда лезешь? Не твоё! Сам учись».

Я отвадился.

В третьем классе она уже перестала закрываться, в четвёртом — разрешила списывать, в пятом — сама просит, чтобы я списал у неё.

Но я у неё никогда ни разу ничего не списал и не подглядел. Я списывал у друзей: у Андрюшки или Нырненко, иногда — они с меня.

Недавно Светлана Леонидовна сказала мне:

«Кукушкин, у тебя в сочинении пятьдесят семь ошибок! Хоть бы у соседки посмотрел, как некоторые слова пишутся!»

А я не мог подглядывать к Перепёлкиной. Меня так она воспитала в первом классе. Я тогда легко поддавался и верил всем.

Но ничего! Я её тоже воспитал, хотя она-то как раз поддавалась плохо. Четыре года ухлопал на неё.

Привычка у неё противная была: принесёт из дома целый мешок бутербродов, яблок, конфет — и давай чавкать мне над ухом. Может целый школьный день чавкать. Притом в одиночку. Никогда не угостит. Но я её научил! Теперь делится. Но я никогда не беру. Вернее, редко. А уж если возьму, то Перепёлкина делается такая весёлая и спасибо мне ещё говорит.

Раньше резинку у неё взять — целый скандал. А теперь для меня она таскает ручку, карандаш, линейку, тетрадки чистые. Я часто всё дома забываю, и учебники. Так она мне свои подкладывает. Выходит, я её тоже всё-таки воспитал как следует.

Но об этом никто не знает. Мы никому не говорим про своё воспитание. Это же только нас с Перепёлкиной касается и больше никого.

Но в последнее время что-то не нравится мне Перепёлкина: назад она стала вертеться, всё к Юрке и Андрюшке. И глазки им строит да ещё хихикает.

А уж они-то рады стараться! Но чего лезут к ней? Не их Перепёлкина. Пускай бы сами себе кого угодно воспитывали, тогда и распоряжались. Легко к чужим приставать!

На уроках всё время шлют ей записки. Вот и сейчас она читает записку от них. Я на Перепёлкину никогда прямо не смотрю, а всегда сбоку или уж так искоса, что прямо глаз проваливается внутрь. Когда так посмотрю, могу прочитать, что она читает себе под нос.

«Алёна, сегодня выйдешь? Мы вечером играем в футбол против 5-го «а». Вчера мы продули из-за Славяна. А сегодня он не играет. У него воспаление мозгов. Записку сожги. Твои Юрик и Андрюша».

Меня чуть не вырвало от этой записки. И это ещё друзья называются… Юрик и Андрюша, ха-ха!

— Кукушкин, повтори, о чём я только что рассказывала.

Неужели ещё тянется история? Мне казалось, что прошёл год.

Повторить я, конечно, не мог: ни слова не слышал.

— Тебе с твоими способностями только бы слушать и слушать. Учить даже не надо.

К горлу у меня подступает комок, когда Перепёлкина, аккуратно сложив записку, заворачивает её в белоснежный носовой платок.

Мне как-то наплевать, что меня сейчас по-настоящему похвалила историша, что она не сердится на меня и даже смотрит в мою сторону с хорошей улыбкой.

У меня сжало всё внутри, и я говорю, что в голову взбрело:

— А меня ни капли не интересуют ископаемые греки. Мне что сейчас интересно. Откуда я знаю, может, древних греков никогда не было? А их взяли и навыдумывали…

У историши глаза так и лезут на лоб, загораются огнём. Я знаю, она не переносит, когда говоришь своё собственное. Ей шпарь по учебнику, всегда будешь на коне.

— Завтра, милый мой, с родителями в школу! У таких порядочных родителей — такой сын! Откуда?

Ну ясно, родители у неё — вместо пушек!

Опять плюхнулся на парту, семь бед — один ответ…

Перепёлкина шепчет:

— Славян, что с тобой?

Но я как будто не слышу. Пусть спрашивает своих Юриков и Андрюш.

Начинаю поспешно думать, как полезу в тот самый тоннель и стану его исследовать. Когда окончательно его исследую, то превращусь в учёного. Может быть, в крупного… И мой портрет повесят в нашем классе. Прямо над доской. И все будут гордиться, что в этом классе учился крупный учёный Кукушкин. И никто не скажет правду, что Кукушкина не уважали в детстве. Отец говорит, что в детстве ещё ни разу как следует не оценили ни одного учёного, ни одного писателя. Наоборот, смеялись над ними, ставили двойки, вызывали родителей, обзывали невозможными…