Невоспитанный трамвай - [6]
Мыльников сжал кулаки и свирепо огляделся.
— Вот мы какие! — обрадовался врач. — Мы уже рассердились! Мы теперь не помрем…
Шариков, зная характер дружка, спрятался за чью-то спину. Врач пытался накормить Мыльникова с ложечки:
— Кушай кашку, ам-ам, за маму, за папу…
Мыльников крутил головой и отплевывался. Шариков стоял далеко у выхода и делал ему какие-то знаки: кивал, по шее пальцем щелкал, по карману ладошкой похлопывал.
Больной собрался с силами и поплелся вслед за ним.
Толпа неодобрительно загудела:
— Сам себе лекарство отыщет!
— Таким и докторов не надо!
— Никакая зараза не берет.
— Пьянчуга…
В недостроенном первом этаже на груде радиаторов Шариков разлил по стаканам водку.
— Что ж ты сразу не сказал, что болеешь? — укорял он дружка. — Чего тут было думать, ждать? Я б тебе сразу налил, и все б понятно стало, и никаких вопросов… Учишь, учишь тебя, бестолочь!
— Нет, ты мне скажи, — упрямился Мыльников, отталкивая руку Шарикова со стаканом, — ты мне скажи по совести: жил я или нет?
— Если пил, значит, жил! — радостно подхватил Шариков и, вылив дружку в рот водку, заткнул ему рот соленым огурцом.
— Жил — пил, — невнятно мычал Мыльников, укладываясь на радиаторах. Шариков только кивал, наливая второй стакан.
ВИНОВАТ! ИСПРАВЛЮСЬ…
Сардинкин взял для проверки дневник сына-пятиклассника, и взгляд его уперся в двойки — они распустили хвосты на каждой странице, будто мартовские коты.
— Когда ты успел нахватать? Одна, две, три, четыре… — Сардинкин сбился со счета. — Это ж надо! Вот так порадовал!
— Стараюсь, — пролепетал струхнувший пятиклашка.
— Стараться надо, но… хотя бы одну тройку для приличия! О пятерках я уже не говорю.
Сардинкин-младший усиленно закивал головой:
— Можно и без них!
— Не скажи! Без них худо. Что люди подумают? Бестолочь, скажут, неспособный!
— Не скажут.
— Ну подумают!
— Не подумают… По валу у меня выполнение, а по номенклатуре даже перевы…
— Как?!
Сардинкин-младший придвинул счеты:
— Три двойки, четыре кола: итого — десять. У отличника Гены Рындина за отчетный период две пятерки. Тоже десять! А номенклатура? Тут мне равных нет во всей школе: двойка за незнание, две за опоздание, колы за невнимание и за подсказки, двойка за грубость и пререкания. Да колы за кляксы, за ошибки, за плохое исправление ошибок…
— Хватит! — замахал руками Сардинкин. — Убил ты меня своей номенклатурой.
— Это не все. Я первый признаю свои ошибки и быстрей всех даю обещания их исправить!
— Не надо! — взмолился Сардинкин.
— Что не надо? — удивился младший. — Твое дело, папа, указать, мое дело признать и исправить.
— Сынок, а ты можешь без ошибок?
— Что ты, папа! Не ошибается тот, кто ничего не делает! — отрезал младший.
Сардинкин затосковал.
— Это верно. А сколько раз ты хочешь исправлять ошибки?
— Сколько угодно. Ты ведь, папочка, всю жизнь забываешь поздороваться с соседями и всякий раз: «Виноват, исправлюсь!» Десять лет не платишь в срок за квартиру: «Виноват! Исправлюсь». Никогда не поздравляешь бабушку и дедушку с днем рождения: «Виноват! Исправлюсь…»
Сардинкин обиделся:
— Виноват! Испра…
Младший подхватил:
— То же самое я говорю учительнице.
— Хорошо, пусть я виноват. Но даю слово, исправлюсь! Веришь? Одно дело ты, другое — я. Что значит твоя ошибка: написал «карова»… Всего и делов! А у меня? Сто тонн картошки под снегом оставил, да два вагона капусты, да лук репчатый… Чувствуешь? Клянусь, такого больше не будет!
— Обещаешь? — спросил младший.
— Обещаю. Провалиться мне на месте, если совру, родной жены не видеть, не спать, не есть…
— Чтоб мне было пусто, на голове росла капуста, из ушей лопух, — добавил младший Сардинкин и посоветовал со знанием дела: — Повтори это утром, на свежую голову, никогда не забудешь.
— Да-а, лучше не придумаешь, — сказал Сардинкин, — теперь я знаю, что сказать завтра на собрании. Спасибо, сын, выручил. «Чтоб мне было пусто, на голове росла капуста…» Ха-ха!
АНОНИМКА
Глубокоуважаемый начальник моего начальника! Я вас не знаю, вы меня тоже. И никогда не узнаете, потому что пишу я не с той руки, почти что печатно. Свидетелей нет, меня никто не видит. Начальнику некогда, он глядит на дверь, то есть ждет выдвижения.
А чего его выдвигать, зачем повышать? Если по паспорту ему тридцать восемь, но я знаю — все шестьдесят, пора на покой. Потому что видел я его еще до войны в бане, он намылил мне шею. Ошибки нет, мочалку я сохранил.
Когда звонят с мест и просят указать, начальник отвечает, что на месте видней и что не надо его волновать по пустякам, у него и без того голова кругом идет — вот-вот должно быть выдвижение. В трамвае карьерист тоже ждет выдвижения вперед и смотрит в окно, не подозревая, что это теперь бесполезно: я и мочалки не пожалею, не говоря уж о шее. А также вышлю куда надо воздушные шарики, которые начальник в детстве — в школе полковых трубачей — надел на трубы оркестру. На репетиции они взорвались, кого-то контузили. Шарики прилагаю. Шесть копеек штука.
Начальник выдавал себя за большого ученого, пока не пришел Воскобойников и не написал две диссертации. Он написал бы еще и вышел в академики, но у него сперли очки. Очков я не брал, хотя все думают на меня и грозят, что за это положено и что меня заметут. Тем более, что вместе с очками пропали и диссертации.
