Невилл Чемберлен - [4]
И Гарриетт, и вторая жена Флоренс, мать Невилла, происходили из многочисленной семьи Кенриков, весьма известной и уважаемой в Бирмингеме. Семья эта довольно давно перебралась в Бирмингем из Уэльса. В религии Кенрики придерживались унитарианства с оттенками ранней приверженности к гугенотству (одно из направлений протестантизма). Сам же Джозеф, несмотря на формальную причастность к унитариям, был едва ли не атеистом, причем в определенном смысле даже «воинствующим», что проявлялось в его борьбе за отделение церкви от школьного образования, а в более смелых планах — и от государства[27]. В конце 60-х — начале 70-х годов XIX века подобные «передовые взгляды» были не то что нетипичны для британского подданного, а считались вызывающе революционными. Если уж Чемберлен во что-то истово и верил, так это в свою страну и в ее людей, о чем он позже скажет в своей знаменитой речи: «Во-первых, я верю в Британскую империю; во-вторых, я верю в британскую расу. Я верю, что британцы — величайшая из имперских рас, какие когда-нибудь знавал мир»[28].
В духе свободного вероисповедания воспитывались и его дети; ни псалмами, ни религиозными поэмами вроде «Христианского года» Джона Кибла их не изнуряли. Окончательно же разувериться в Господе Джозефа Чемберлена заставила вторая трагедия, постигшая его семью. Так же, при родах следующего ребенка, скончалась и Флоренс, а мальчик, появившийся на свет, прожил всего несколько часов.
Сам Невилл практически не помнил своей матери, ему не исполнилось еще и шести лет, когда она умерла. О том, что он никогда больше не увидит мать, ранним февральским утром ему сообщила «тетя Луи» — Луиза Кенрик, младшая сестра Флоренс. Это стало одним из самых первых и ярких воспоминаний мальчика. Все, что у него осталось на память о матери, — медальон и несколько книг. И ему, и Остину, хотя он ввиду возраста уже чуть меньше в этом нуждался, каким-то образом заменить маму старалась их старшая сестра Беатрис. С отцом же после этой трагедии отношения Невилла как-то странно разладились, точнее, приобрели отчужденный, ледяной характер, как будет он вспоминать впоследствии: «В течение многих лет я, скорее, уважал и боялся, нежели любил его»[29].
Уважать Джозефа Чемберлена действительно было за что. На тот момент (февраль 1875 года) он был уже более полутора лет лорд-мэром Бирмингема и за этот небольшой период сделал для города столько, сколько до него никто не делал. В первую очередь наладил газо- и водоснабжение, сосредоточив коммунальное хозяйство в руках администрации города, а не частных компаний, которые до этого распоряжались ресурсами. Это значительно снизило расходы на газ и воду для всех слоев населения, а Бирмингему помогало развиваться со стремительной скоростью. Он боролся с трущобами в центре города, строил больницы, школы, дороги, повышая привлекательность Брама[30] для инвестиций.
Но главное, с чем боролся будущий ярый империалист Чемберлен, — это классовое неравенство. «Классовость», абсолютно органичную, неотъемлемую даже до сих пор часть британского естества, Чемберлен открыто презирал. Как презирал и правящий класс: «Что касается «респектабельных», то я не ожидаю и не желаю их поддержки. Если я что-нибудь значу, то только как представитель рабочих, и я хочу попасть в парламент главным образом для того, чтобы обеспечить справедливый учет их требований»[31], — говорил Чемберлен в начале 1870-х годов и своей политической карьеры. Его речи звучали абсолютно социалистским образом, в рассуждениях он замахивался даже на британскую святая святых — монархию, подчеркивая: «Я не испытываю большого ужаса при мысли о возможном становлении республики в нашей стране… рано или поздно это случится»[32].
Так усиленно и самозабвенно Джозеф Чемберлен работал, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, которые после пережитых им смертей двух жен неизменно его посещали. Себе он уже отказал в праве на счастье, да и вообще эдакое «мещанское» личное счастье для него было неприемлемо. «Никто не имеет права быть счастливым в этом жестоком мире»[33], — как-то обронил он в тот период. Но в счастье общественное он верил и стремился обществу это счастье обеспечить.
На таком своеобразном фоне прошло детство Невилла. Остин тогда учился в школе Регби, а после получал образование в Кембридже, поэтому он частенько был далек от дома и во всей этой атмосфере не варился. Невилл же, как и любой ребенок, впитывал все это как губка. Вероятно, именно в этом и кроются дальнейшие социальные устремления младшего Чемберлена, хотя сам он о политике даже не помышлял, не говоря уже об отце, который для этого поприща готовил старшего сына. Более того, политическая деятельность вызывала у Невилла отторжение. В школе он признавался товарищу, что никогда не будет связывать свою жизнь с политикой, мотивируя это тем, что видит, как тяжело его отцу даются подготовки к выступлениям в парламенте и во что превращается их дом в это время.
