Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг. - [120]

Наше новое бомбоубежище представляло собой длинный подвал, с нишами по обе стороны прохода (может, ниши были только с одной стороны – прошло столько лет, и память, может, мне изменяет). Вдоль прохода около стен и в нишах стояли топчаны (нары). Те, кто занимали ниши, отгородились занавесками. Наш топчан стоял в проходе и нельзя было повесить занавеску. Рядом с нами в нише за занавеской жила семья папиного заместителя Егорова: мама, бабушка и девочка Лена, старше меня на 2 года. Перед уходом на фронт отец попросил Егорова помогать нам в случае необходимости. И вот до сих пор хорошо помню эту «помощь» – по вечерам моя соседка за занавеской что-то аппетитно грызла – или сухари, или шоколад. Этот раздражающий хруст я долго не могла забыть. Я лежала на нарах и гадала, чем же она подкрепляется каждый вечер. Голод был нетерпим, хотелось погрызть хоть какую-нибудь сухую корочку хлеба.

Днем обитатели бомбоубежища уходили – кто на работу, кто в свою квартиру. По вечерам собирались у кого-нибудь на нарах, обсуждали положение в городе и на фронтах. К нам на нары часто присаживался и разговаривал с мамой и бабушкой художник Николай Васильевич Дыдыкин. Его нары были под номером 617, а бабушка занимала нары номер 619. Вначале в бомбоубежище было светло и тепло, проходила теплофикационная труба. Вдоль всего убежища горели лампы (как я потом узнала, электричество подавали с корабля, стоявшего напротив Эрмитажа).

Еду (вернее бурду) бабушка готовила дома. Жили мы сравнительно недалеко от Эрмитажа, транспорта никакого не было, и она ходила домой пешком по снегу. Однажды она вернулась радостная – нашла дома баночку кофейной гущи (от ржаного кофе), немного муки и бутылочку касторового масла. Из этих «продуктов» смастерила лепешки, и был настоящий праздник. Вкуса их уже не помню, но, наверно, это было нечто волшебное. Карточки бабушка или мама ходили отоваривать в магазин недалеко от Эрмитажа, на ул. Халтурина (теперь Миллионная). Однажды бабушка ушла в магазин и очень долго не возвращалась. Мы уже начали волноваться и собирались идти ее искать. Вскоре она пришла и рассказала, что, стоя в очереди, потеряла от голода сознание и упала. Люди, стоявшие в очереди, привели ее в чувство, подали ей сумку, в которой были все карточки на троих на месяц, и проводили ее до ворот Эрмитажа. В такое страшное, голодное время стоявшие в очереди ленинградцы, истощенные от голода, проявили величайшее благородство: никто не позарился на эти карточки.

Днем, если не было воздушной тревоги (а немцы обычно бомбили город ночью), я выходила с Леной во двор (не помню, были ли около нас еще дети). Стояли сильные морозы, мы раскатали во дворе ледяную дорожку и катались. Или собирали во дворе позолоченные завитушки от картинных рам, которые, вероятно, отломались при упаковке музейных экспонатов.

В бомбоубежище около нас жила пожилая дама, и она начала обучать нас немецкому языку – и это под немецкими бомбами!!

В этом бомбоубежище мы чувствовали себя очень надежно, не было страха, что бомба может пробить его толстые своды. Там даже не были слышны завывания сирены и взрывы в городе.

Часто по бомбоубежищу пробегал (точнее проносился) директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели, в военном полушубке, борода развевалась, глаза горели. Первый раз я увидела его и запомнила, когда нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был со стороны Невы. Там был буфет, мы стояли в очереди и получали по кусочку хлеба и по тарелке чечевицы. Однажды в очереди разразился скандал – какой-то мужчина стащил (неудобно употреблять слово «украл») этот крошечный кусочек хлеба у стоящего впереди, и Орбели, который в этот момент или проходил мимо, или тоже стоял в очереди, набросился на несчастного «вора» и громко его стыдил и ругал.

Кстати, та чечевица была очень вкусная, а ела я ее впервые, и впоследствии она стала одним из моих любимых блюд.

Новый 1942 год мне не запомнился – наверно, это был для нас такой же день, как и остальные – постоянное чувство жуткого голода и страх. Вспоминалась в тот день огромная елка дома, увешанная игрушками, конфетами, мандаринами, орехами; празднование Нового года в школе, в кукольном театре Евгения Деммени, куда я часто ходила с бабушкой. Теперь были нары, слабый свет, рядом истощенные люди, движущиеся в проходе между нарами, как призраки. У всех был измученный вид. И все-таки, несмотря на эти страшные условия, голод, бомбежки, люди держались, жили с надеждой, что придет конец этим мучениям.

Самый страшный момент запомнился в ночь под Рождество, когда в бомбоубежище влетел И. А. Орбели с криком: «Быстро собирайте вещи и все выходите! Бомбоубежище заливает, бомба попала в водопровод и канализацию!».

Так морозной ночью мы и остальные обитатели бомбоубежища оказались с вещами ночью на снегу перед воротами во двор Эрмитажа. Мама на какое-то время отлучилась, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, перед нами оказалась лошадь с санями и возницей, и мы благополучно вернулись домой. Так и осталась для меня загадка – как в такое голодное время, когда были уже съедены все животные и птицы, ей удалось найти ночью лошадь с санями?