Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг. - [119]

22 июня, воскресенье, прекрасный, не очень жаркий солнечный день. Я, моя школьная подруга и наши мамы с утра пораньше отправились на прогулку в Петергоф – излюбленное место прогулок ленинградцев, в парк, к фонтанам. Сфотографировались на память у одного фонтана, дали наши адреса фотографу (и к нашему удивлению и радости, несмотря на войну, получили этот ценный снимок – в день войны) и продолжили прогулку по тенистым аллеям, рассматривая многочисленные фонтаны причудливой формы. Конечно, не забыли и любимый грибок – там всегда весело – один намок, другому удалось выскочить сухим.

В какой-то момент (около 12 часов) мы увидели толпу, стоящую около репродуктора. У многих на глазах были слезы, люди тихо, взволнованно переговаривались. Мы поняли, что случилось что-то страшное – война!

Выслушав до конца заявление Молотова, люди кинулись на вокзал, скорей, назад, в Ленинград. Давка в вагоне была невообразимая, всем хотелось скорее вернуться домой.

Вечером пришел отец. Вспомнив, что когда началась финская война, я услышала дома такую фразу: «Мы их (финнов) шапками закидаем», я подошла к отцу его успокоить и повторила: «Мы их шапками закидаем». Отец очень серьезно мне ответил: «Нет, Аленка, эта война будет тяжелой». И его предсказание сбылось.

Помню, что сразу, в самом начале войны, оконные стекла мы заклеили крест накрест полосками газет, как мне объяснили потом – чтобы они не вылетели от воздушной волны при взрывах бомб. Окна завесили темной тканью.

Началась эвакуация школьников. Мои родители решили, что я, мама и бабушка не будем уезжать из Ленинграда. В сентябре, несмотря на тяжелую обстановку, некоторые школы все же приступили к занятиям. Мне не пришлось идти в школу – в нее попала бомба в один из первых налетов вражеской авиации.

Где-то в начале сентября при налете и сбросе множества зажигательных бомб на Бадаевских складах, где хранились запасы продовольствия, начался пожар. Помню столб черного дыма над городом. Расплавленный сахар, смешанный с землей и мусором, растекался по улицам. Ленинградцы собирали его. Помню, что на следующий день двоюродный брат, который перед войной приехал к нам поступать в ремесленное училище и сразу в первые дни войны был призван на работу на военный завод, принес двухлитровый алюминиевый бидончик с этим сахаром (мы его называли «патока»). Как же он нам потом пригодился, когда мы пили кипяток!

Немцы быстро приближались к Ленинграду. Каждый день диктор по радио сообщал о сданных населенных пунктах около Ленинграда. И все мы с ужасом следили, как сжимается вражеское кольцо около города – слышали знакомые наименования – Сестрорецк, Гатчина (туда мы собирались на дачу) и др.

Репродукторы были в каждой семье. Периодически мы слушали сводки Совинформбюро о положении на фронтах, около Ленинграда, тяжело переживали отступление наших войск. Или диктор громко объявлял: «Воздушная тревога, воздушная тревога», и зловеще завывала сирена на улицах города. Если передачи не было, по радио раздавался стук метронома – вот когда я с ним познакомилась. При тревоге он стучал быстро. Когда впоследствии дочка училась музыке, она его иногда включала. Тогда я и рассказала ей, какую роль он играл в блокаду. Радио мы никогда не выключали. При воздушной тревоге все находящиеся в этот момент в доме старики и маленькие дети быстро спускались в бомбоубежище, в котором было очень темно и душно. Женщины (в том числе и моя мама) и подростки быстро поднимались на чердак, и когда зажигалки пробивали крышу и падали на чердак, они хватали их щипцами и гасили в ящиках с песком. Воздушную тревогу объявляли при бомбежке, а при артобстрелах не помню никаких предупредительных сигналов.

Неожиданно приехал с Волховского фронта отец по делам редакции фронтовой газеты «В решающий бой», где он был фронтовым корреспондентом. Он пробыл в городе несколько дней и однажды вернулся расстроенный, сказав, что зашел проведать свою бывшую одноклассницу, которая жила недалеко от нас, но оказалось, что Фриду… съели. Я ничего не поняла – как это тетю Фриду съели? Меня в основном воспитывала бабушка, с раннего детства я учила басни Крылова, сказки Пушкина, стихи Некрасова. По утрам в 10 часов слушала по радио «Сказки бабушки Арины». И нигде не говорилось, что можно съесть человека, это было для меня огромное потрясение. Потом мне объяснили, и я долго не могла успокоиться. В тот период о каннибализме в Ленинграде было запрещено говорить, но слухи все-таки начали просачиваться.

В этот свой приезд в последний день отец сказал нам: «Быстро собирайте все необходимые вещи: одеяла, подушки, постельное белье, одежду, немного посуды. Вы будете жить в бомбоубежище под Эрмитажем».

Так началась наша новая жизнь вне дома во время блокады Ленинграда.

Подвалы зданий Эрмитажа были превращены в бомбоубежища. В них жили и работали сотрудники Эрмитажа и их семьи, архитекторы, художники, сотрудники АН и Академии художеств, сотрудники Медицинской академии, артисты и др.

Сначала нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был с Малого подъезда, с Невы. Часто ночью мы просыпались от взрывов – это взрывались бомбы замедленного действия, упавшие во время бомбежки города в Неву. Вскоре нас перевели в другое бомбоубежище, вход в которое был со стороны Дворцовой площади. Однажды, когда мы шли туда вдоль Зимней канавки, начался артобстрел. Немецкий снаряд попал в портик Нового Эрмитажа и «ранил» одного из Атлантов, раскаленные осколки посыпались к нашим ногам. Мы чудом избежали если не смерти, то наверняка ранения, так как еще не успели завернуть за угол здания.