Невидимые - [26]

стеклянные, сереют валуны

и можжевельник в изморози синей —

кто надвигается, кто медлит вдалеке?

Неужто осень? На ее платке

алеет роза и сверкает иней.

Жизнь хороша, особенно к концу,

писал старик, и по его лицу

бежали слезы, смешанные с потом.

Он вытер их. Младенец за стеной

заснул, затих. Чай в кружке расписной

давно остыл. И снова шорох — кто там

расправил суматошные крыла?

А мышь летучая. Такие, брат, дела.

Спит ночь-прядильщица, спит музыка-ткачиха,

мне моря хочется, а суждена — река,

течет себе, тепла, неглубока,

и мы с тобой, возлюбленная, тихо

плывем во времени, и что нам князь Гвидон,

который выбил дно и вышел вон

на трезвый брег из бочки винной…

Как мне увериться, что жизнь — не сон, не стон,

но вещь протяжная, как колокольный звон

над среднерусскою равниной?

***

Повадки облака темны.

Плывет без веры и вины,

бесславно и беспрекословно,

подобно ждущему внизу,

в пар превратившему слезу

и в два созвучья — жар любовный.

Но очи туч — еще темней,

как Тютчев пел на склоне дней,

оглохших демонов сзывая,

огнем измученный одним,

когда тревожилась над ним

сумятица предгрозовая.

И те же молнии слепят

меня, и сердце невпопад

колотится (я жив, не думай)

и замирает под ребром,

господний оклик, дальний гром

мешая с музыкой угрюмой…

***

Снящаяся под утро склоняется из окна

над пустым Садовым кольцом. Это все. Спасенья

нет и не надо. Коронованный странник видит: она

словно воздух осени, словно свет воскресенья,

но какого? Попробуем так: листва

начинает желтеть. Палашевский рынок

как в немом кино. Деловитая татарва

покупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инок

под усмешки мальчишек плетется по

Вспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни —

электричка, пропахшая потом, стоит в депо,

готовая затянуть керосиновую, мыльную песню,

чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зев

по дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем,

безнадежно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый лев

на плече у Ксении. Слушай, зачем мы точим

этот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричь

воду черную в пороховом ручье, чтобы филин

вещий, словно кукушка, темнолетящий сыч

благословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен.

В коммунальном ночном коридоре дубовый ларь,

где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла,

и двумя этажами ниже молчит Агарь,

осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила.

***

Как долог дождь, как свет в окошках желт.

Тень сгорбилась за влажною портьерой —

как бережно убогий стережет

свой нищий мир, с надеждою и верой

тщась свыкнуться, чтобы себя с собой

во тьме свести, босую правду с кривдой

в сафьяновых сапожках, смерть — с судьбой,

уклончивой, и все же непрерывной!

Как долог свет, как голоден очаг —

нет истины, дружок, в твоих речах,

но нет и лжи. Да, сударь, одиноки-с.

Я ль с этим ливнем поздним незнаком.

Спой песенку, сними аммиаком

на серебре чернеющую окись —

и засияет зеркальцем оно,

и бросит блик в закрытое окно.

Я здесь бывал, мед-пиво пил — текло

по бороде, а в горле пересохло,

чтоб легкий дождь в оконное стекло

стучал всю ночь, чтобы другие стекла

звенели, разбиваясь. Не до сна.

О dolce mia — слышится. И ты не

спишь. И в миланском щебете слышна

глухая спесь безвременной латыни.

***

Ну куда сегодня пойти с тобою?

Ветерок сентябрьский осушит слезы.

Пробегает облачком над Москвою

акварельный вздох итальянской прозы,

и не верит город слезам, каналья,

и твердит себе: «не учи ученых»,

и глядит то с гневом, а то с печалью

из норы, оскалясь, что твой волчонок.

Проплывем дворами, за разговором,

обрывая сердце на полуслове,

и навряд ли вспомним про римский форум,

где земля в разливах невинной крови,

и забудем кубок с цыганским ядом —

кто же ищет чести в своей отчизне.

Ты вздохнешь «Венеция». Только я там

не бывал — ну разве что в прошлой жизни,

брюхом кверху лежа, «какая лажа! —

повторял весь день, — чтоб вам пусто было!»,

а под утро, когда засыпала стража,

подлезал под крышу тюрьмы Пьомбино

разбирать свинцовую черепицу.

Даже зверю хочется выть на воле.

«Много спишь». «А некуда торопиться».

«Поглядел в окно, почитал бы, что ли».

Ах, как город сжался под львиной лапой,

до чего обильно усеян битым

хрусталем и мрамором. Пахнет граппой

изо всех щелей. За небесным ситом

хляби сонные. Лодка по Малой Бронной

чуть скользит. Вода подошла к порогу.

Утомленный долгою обороной,

я впадаю в детство. И слава Богу.

Марко Поло

Сквозь внезапную трещину в разговоре —

вспышка света. Пусть я ее не стою,

но опять мерещится чудо-море —

винноцветное, белое, золотое.

Серебрится парус воздушным змеем.

Растворилась в небе двойная арка.

Ничего мы, Боже мой, не умеем —

умираем жарко, а любим жалко.

Змей о двух крылах голубых, вода о

девяти волнах, пастухи Господни.

Передай поклон мировому дао —

незадачливой одинокой сводне,

всем густым морщинам ее, таящим

мел и воск. Ответь, что еще не вечер,

обернись, и выдвинь кухонный ящик —

отыщи там спички, табак и свечи.

Инь да ян, да гусеница шелкопряда,

куст тутовника справа, а море слева.

Бормочу сквозь сон: «это все неправда,

это майя, шум мирового древа».

Как же мне не хватает моих любимых.

Путешественник, поделись со мною

голубою глиной в земных глубинах,

голубиной книгою ледяною…

***

День стоит короткий, прохладный, жалкий.

Лист железа падает, грохоча.