Невидимые - [24]

В окруженье других иегов.

А в мечети? Ах, лебеди-гуси.

Там Аллах в белоснежном бурнусе

Держит гирю в руке и тетрадь.

Муравьиною вязью страницы

Покрывает, и водки боится,

И за веру велит умирать.

Воздвигающий храм православный

ты ли движешься верой исправной?

Сколь нелепа она и проста,

словно свет за витражною рамой,

словно вялый пластмассовый мрамор,

непохожий на раны Христа.

Удрученный дурными вестями,

Чистит Розанов грязь под ногтями,

Напрягает закрученный мозг.

Кто умнее — лиса или цапля?

И бежит на бумаги по капле

Желтоватый покойницкий воск.

***

Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри, —

(пусть бьется дух, что колокол воскресный), —

на срез булыжника, где спит моллюск внутри,

вернее, тень его, затверженная тесной

окалиной истории. Кювье

еще сидит на каменной скамье,

сжимая череп саблезубой твари,

но крепнет дальний лай иных охот,

и бытием, сменяющим исход,

сияет свет в хрустальном черном шаре.

Не есть ли время крепкий известняк,

который, речью исходя окольной,

нам подает невыносимый знак,

каменноугольный и каменноугольный?

Не есть ли сон, едва проросший в явь,

январский Стикс, который надо вплавь

преодолеть, по замершему звуку

угадывая вихрь — за годом год —

правобережных выгод и невзгод?

Так я тебе протягиваю руку.

А жизнь еще полна, еще расчерчен свет

раздвоенными ветками, еще мне,

слепцу и вору, оставлять свой след

в твоей заброшенной каменоломне.

Не камень, нет, но — небо и гроза,

застиранные тихие леса,

и ударяет молния не целясь

в беспозвоночный хор из-под земли —

мы бунтовали, были и прошли

сквозь — слышишь? — звезд-сверчков упрямый, точный шелест.

***

Организация Вселенной

была неясной нашим предкам,

но нам — сегодняшним, ученым, —

ясна, как Божий одуванчик.

Не на слонах стоит планета,

не на китах и черепахах,

она висит в пустом пространстве,

усердно бегая по кругу.

А рядом с ней планеты-сестры,

а в середине жарко солнце,

большой костер из водорода

и прочих разных элементов.

Кто запалил его? Конечно,

Господь, строитель электронов,

непостижимый разработчик

высокой физики законов.

Кто создал жизнь? Конечно, он же,

Господь, великий Рамакришна,

подобный самой главной мета —

галактике гиперпространства.

Он наделил наш разум телом,

снабдил печалью и тревогой,

когда разглядывает землю

под неким супермелкоскопом.

А мы вопим: несправедливо!

Взываем к грозному Аллаху,

и к Богородице взываем,

рассчитывая на защиту.

И есть в Америке баптисты,

что просят Бога о работе,

шестицилиндровой машине

и крыша чтоб не протекала.

Но он, великий Брахмапутра,

наказывает недостойных,

карая неизбежной смертью

и праведника, и злодея.

Младенец плачет за стеною.

На тополя снежок ложится.

Душа моя еще со мною,

дрожит, и вечности боится.

Напрасен ладан в сельской церкви,

напрасны мраморные своды

Святопетровского собора

в гранитном, медном Ватикане.

Под черным небом, в час разлуки,

подай мне руку, друг бесценный,

чтоб я отвел глаза от боли,

неутолимой, словно время.

***

Когда у часов истекает завод,

среди отдыхающих звезд

в сиреневом небе комета плывет,

влача расточительный хвост.

И ты уверяешь, что это одна

из незаурядных комет, —

так близко к земле подплывает она

однажды в две тысячи лет!

А мы поумнели, и жалких молитв

уже не твердим наугад —

навряд ли безмолвная гостья сулит

особенный мор или глад.

Пусть, страхом животным не мучая нас,

глядящих направо и вверх,

почти на глазах превращается в газ

неяркий ее фейерверк,

кипит и бледнеет сияющий лед

в миру, где один, без затей

незримую чашу безропотно пьет

рождающий смертных детей.

***

Жизнь, ползущая призраком в буйных

небесах, словно пламя — сквозь лес,

где Прокруст, венценосный ушкуйник,

крепкий отцеубийца Зевес,

Геба гордая с тютчевским кубком,

и орлы — или вороны? Стой.

В предвечернем безветрии хрупком,

в тишине и густой, и простой

я трезвею. В опасном просторе

только мертвые боги плывут

наяву. Испаряется море,

и любовь — что скудельный сосуд.

Опрокинуться? Или пролиться?

Не судьба. Знать, приказано нам —

молча вдовствовать,

темные лица

поднимая к иным небесам.

***

Как нам завещали дядья и отцы,

не споря особо ни с кем,

на всякое блеянье черной овцы

имеется свой АКМ.

Но, мудростью хладною не вдохновлен,

отечества блудный певец

танцует в тени уходящих времен,

и сходит с ума наконец.

Твердит, что один он родился на свет,

его покидает один —

и вот иногда он бывает поэт,

а чаще простой гражданин.

Напрасно достались ему задарма

глаза и лукавый язык!

Он верит, что мир — долговая тюрьма,

а долг неподъемно велик.

Он ухо свое обращает туда,

где выцвели гордость и стыд,

где яростно новая воет звезда

и ветер по-выпьи свистит.

По морю и посуху, как на духу,

скулит на звериный манер,

как будто и впрямь различает вверху

хрустальную музыку сфер….

***

эта личность по имени «он»,

что застряла во времени оном,

и скрипит от начала времен,

и трещит заводным патефоном,

эта личность по имени «ты»

в кипяток опускает пельмени.

Пики, червы, ночные кресты,

россыпь мусорных местоимений —

это личность по имени «я»

в теплых, вязких пластах бытия

с чемоданом стоит у вокзала

и лепечет, что времени мало,

нет билета — а поезд вот-вот

тронется, и уйдет, и уйдет…

***

Кто ранит нас? кто наливной ранет

надкусит в августе, под солнцем темно-алым?

Как будто выговор, — нет, заговор, — о нет,