Невидимые - [23]

компьютера, а кто и у

больничных коек, очи долу

склонив, и только ввечеру

вдруг оживают, смотрят мудро,

беседу хитрую ведут

и тайно рисовую пудру

на щеки юные кладут —

там, щедро сдобренная талым

снежком, сырая спит земля,

там молодежь спешит в Джорджтаун,

ушами тихо шевеля,

и голубые человеки,

вкусив волшебных папирос,

в громоподобной дискотеке

уже целуются взасос —

а мы с тобой сидим поодаль

и говорим, что поздний час,

твердим, что опиумная одурь

пусть хороша, да не про нас,

поскольку одурь есть иная,

иная блажь на склоне лет,

но как назвать ее — не знаю.

И ты смеешься мне в ответ.

Под облаком, под снежным дымом

я там любил и был любимым,

да-да, любил и был любим…

ах, город, град мемориальный,

квадратный, грузный, нереальный,

под небом жадно-голубым…

***

В день праздника, в провинции, светло

и ветрено. Оконное стекло

почти невидимо, мороженщица Клава

колдует над своей тележкой на углу

Коммунистической и Ленина. Газеты

в руках помолодевших ветеранов

алеют заголовками. С трибуны

свисает, как в стихах у Мандельштама,

руководитель местного масштаба,

нисколько не похожий на дракона —

и даже не в шинели, а в цивильном

плаще, румынского, должно быть, производства,

отечески махает демонстрантам

широкою ладонью. Хорошо!

А на столбах динамики поют.

То «Широка страна моя», то «Взвейтесь

кострами, ночи синие». Закрыт

универмаг, и книжный магазин

закрыт, а накануне там давали

стиральный порошок и Конан-Дойля

без записи. Ну что, мой друг Кибиров,

не стану я с тобою состязаться,

мешая сантименты с честным гневом

по адресу безбожного режима.

Он кончился, а вместе с ним и праздник

неправедный… но привкус белены

в крови моей остался, вероятно,

на веки вечные. Вот так Шильонский узник,

позвякивая небольшим обрывком

цепи на голени, помедлил, оглянулся

и о тюрьме вздохнул, так Лотова жена,

так мой отец перебирал медали

свои и ордена, а я высокомерно

смотрел, не понимая, что за толк

в медяшках этих с профилем усатым…

Вот почему я древним афинянам

завидую, что времени не знали,

страшились ветра перемен, судили

по сизым внутренностям птиц небесных

о будущем, и даже Персефону

могли умаслить жирной, дымной жертвой…

***

Вот гордый человек с довольною гримасой

пьет крепкое вино и ест овечье мясо,

он знает наизусть весь говор человечий,

он женщиной своей владеет каждый вечер,

а женщина его, смеясь, готовит ужин,

и после трапезы владеет этим мужем.

Но искушение приходит к человеку,

чтоб превратить его в душевного калеку.

Вернувшись с похорон, он в стену смотрит молча,

с улыбкой волчьею исходит черной желчью,

что меланхолией прозвали древнегреки,

и нет веселья больше в этом человеке.

Превозмогая приступ слабости и лени,

уйдет на кухню он, и рухнет на колени, —

ладони сложены, смирение во взоре,

и жажда истины в серьезном разговоре

с тем, кто среди небес на троне восседает

и бытием людским бесстрастно управляет.

Не помня, что бесед с тем, кто сидит на троне,

вести нельзя, верней, они односторонни,

усталый этот раб во мраке русской ночи

одной проблемою в молитве озабочен

«Скажи, что смерти нет, о милосердный Боже!»

Но слышится в ответ: «…и вечной жизни тоже…»

***

Задыхаясь в земле непроветренной,

одичал я, оглох и охрип,

проиграв свой огонь геометрии,

будто Эшер, рисующий рыб —

черно-злых, в перепончатом инее,

крепких карликов с костью во рту,

уходящих надтреснутой линией

в перекрученную высоту,

где в пространстве сквозит полустертое

измерение бездн и высот —

необъятное, или четвертое,

или жалкое — Бог разберет…

Стиснут хваткою узкого конуса

и угла без особых примет,

я учил космографию с голоса,

я забыл этот смертный предмет —

но исполнено алой, текучею,

между войлоком и синевой

тихо бьется от случая к случаю

средоточие ночи живой —

так оплыл низкий, глиняный дом его! —

и в бездомном просторе кривом

крылья мира — жука насекомого —

отливают чугунным огнем.

Снящаяся под утро

***

Еще глоток. Покуда допоздна

исходишь злостью, завистью и ленью,

и неба судорожная кривизна

молчит, не обещая искупленья —

сложу бумаги, подойду к окну

подвальному, куда сдувает с кровель

обломки веток, выгляну, вздохну,

мой рот кривой с землей осенней вровень.

Мудрим, мудрим, а цельность — вот она,

как на ладони, и по всем приметам

церквушка, изнутри озарена

чуть теплящимся аварийным светом,

и лист ночной, и крест, и ветра свист —

неугасимой, невеселой силе,

подчинены. Ах, друг-позитивист,

куда как страшно двигаться к могиле!

Философ мой, уйми свой вздох и всхлип.

Сухая речь пылает, как берёста,

от Ориона до созвездья Рыб.

Все хорошо. Все сумрачно и просто.

Я трепет сердца вырвал и унял.

Я превращал энергию страданья

в сентябрьский окрик, я соединял

остроугольные детали мирозданья

заподлицо, так плотник строит дом,

и гробовщик — продолговатый ящик.

Но что же мне произнести с трудом

в своих последних, самых настоящих?

***

Георгия Иванова листая

на сон грядущий, грустного враля,

ты думаешь: какая золотая,

какая безнадежная земля

отпущена тебе на сон грядущий,

какие кущи светятся вдали —

живи, дыши, люби — охота пуще

неволи, тяжелей сырой земли,

взлетаешь ли, спускаешься на дно —

но есть еще спасение одно…

***

Существует ли Бог в синагоге?

В синагоге не знают о Боге,

Существе без копыт и рогов.

Там не ведают Бога нагого,

Там сурово молчит Иегова