Невидимые - [21]

замолчать — не особый позор.

Остается пронзительный дождь, дальнозоркость,

лень, безветрие, рифменный вздор —

для других, вероятно, бывает награда,

для аэдов, мучительный труд

изучивших, которые музыку ада

на латунные струны кладут,

для других, беззаботно несущих на плаху

захудалую голову, будто капустный кочан,

тех, которым с утра улыбается Бахус,

и русалки поют по ночам —

но такому, кто суетен, и суеверен,

и взыскующим Богом забыт,

кто с рожденья ломился в открытые двери

веры, смерти и прочих обид —

не видать запоздалой истомы любовной,

не терзаться под старость, впотьмах,

неутешною страстью, горящею, словно

светлячки на вермонтских холмах.

***

О знал бы я, оболтус юный, что классик прав, что дело дрянь,

что страсть Камен с враждой Фортуны — одно и то же, что и впрямь

до оторопи, до икоты доводят, до большой беды

литературные заботы и вдохновенные труды!

И все ж, став записным пиитом, я по-иному подхожу

к старинным истинам избитым, поскольку ясно и ежу —

пусть твой блокнот в слезах обильных, в следах простительных обид —

но если выключат рубильник, и черный вестник вострубит,

в глухую канут пустоту шофер, скупец, меняла, странник,

и ты, высоких муз избранник, с монеткой медною во рту —

вот равноправие, оно, как пуля или нож под ребра,

не конституцией дано, а неким промыслом недобрым —

а может быть, и добрым — тот, кто при пиковом интересе

остался, вскоре отойдет от детской гордости и спеси,

уроки временных времен уча на собственном примере —

и медленно приходит он к неуловимой третьей вере,

вращаясь в радужных мирах, где лунный свет над головою,

и плачет, превращаясь в прах, как все живое, все живое.

***

Стоокая ночь. Электричества нет.

Зверь черный — мохнат, многоног —

твердит, что свобода — погашенный свет,

а время — гончарный станок.

В ответ я смотрю в нехорошую тьму

и, кажется, не возражаю ему.

Язык его влажен и красен,

блистающей сажей окрашена шерсть,

два уха, а лап то ли семь, то ли шесть,

и лик лупоглазый ужасен.

Хвостатая ночь. Электрический пыл.

Зверь белый по имени Быть

твердит, что вовек никого не любил,

и мне запрещает любить.

Зверь белый, светящееся существо,

широкие крылья длинны у него,

и очи горят фонарями.

Не шли мне их, Господи — сажа ли, мел,

я отроду умных бесед не умел

вести с молодыми зверями.

Затем мне и страшен их древний оскал,

что сам я, зверь темных кровей,

всю жизнь, словно чашу Грааля, искал

неведомой воли твоей.

Неужто ус, коготь, и клык, и резец —

гармонии горькой ночной образец,

поведай мне, отче и сыне!

Наследники праха, которым немил,

агатовый космос и глиняный мир,

о чем вы рыдаете ныне?

***

Бледнеет марс, молчит гомер, лишь слышится окрест:

я не флейтист небесных сфер, я ворон здешних мест,

ладья в пучине давних вод, лепечущих о том,

что все, как водится, пройдет рекою под мостом.

А где иные голоса? Кто ныне учит нрав

ступенчатого колеса в обрывках скользких трав,

сих выщербленных жерновов, заржавленной оси?

Крутись, скрипи, бывай здоров, пощады не проси —

мели о свете за рекой, емеля, друг-простак,

посыпав пыльною мукой свой шутовской колпак…

***

…я там был; перед сном, погружаясь в сладкий

белоглазый сумрак, чувствовал руку чью-то

на своей руке, и душа моя без оглядки

уносилась ввысь, на минуту, на две минуты —

я там был: но в отличие от Мохаммада

или Данта, — ягод другого поля —

не запомнил ни парадиза, ни даже ада,

только рваный свет, и нелегкое чувство воли.

А потом шестикрылая испарялась сила,

умирала речь, запутавшись в гласных кратких,

и мерещились вещи вроде холста и мыла,

вроде ржи и льна, перегноя, дубовой кадки

с дождевой водой. Пахнет розой, грозою. Чудо.

Помнишь, как отдаленный гром, надрываясь, глохнет,

словно силится выжить? Сказал бы тебе, откуда

мы идем и куда — но боюсь, что язык отсохнет.

***

На окраине тысячелетия,

в век дешевки, все тот же завет —

что участвовать в кордебалете

и клоунаде на старости лет!

Оттого ни купцом мне, ни пайщиком

не бывать — улыбаясь сквозь сон,

коротать свои дни шифровальщиком,

долгим плакальщиком и скупцом.

И с нетрезвою музой, затурканной

побирушкою, Боже ты мой,

сошлифовывать влажною шкуркою

заусеницы речи родной…

***

Что вздохнул, заглядевшись в белесую высь?

Лучше хлебушка, друг, накроши

голубям, поброди по Москве, помолись

о спасении грешной души —

по брусчатке трамвайного космоса, без

провожатого, чтобы к стихам

приманить горький голос с открытых небес —

как давно ты его не слыхал!

Помолчи, на бульваре продутом постой,

чтоб гортань испытать на испуг,

одержимый усталостью и немотой,

как любой из прохожих вокруг —

лишь в молитву свою ни обиду, ни лесть

не пускай — уверял же Орфей,

что прочнее любви средостение есть

между нами и миром теней —

уверял, и бежал от загробных трудов

по замерзшим кругам Патриарших прудов:

заживающий вывих, саднящий ожог —

и летел от коньков ледяной порошок…

***

Стояло утро — день седьмой. Дремали юноша и дева,

и не казались им тюрьмой сады просторного Эдема.

Воздушный океан кипел — а между Тигром и Евфратом

цвел папоротник, зяблик пел, и был бутоном каждый атом,

и в темных водах бытия была волна — гласят скрижали, —

гепард, ягненок и змея на берегу одном лежали.

Времен распавшаяся связь! Закрыть глаза в неясной рани,

и снова, маясь и двоясь, как бы на стереоэкране —