Невидимые - [27]

Работяга курит у бетономешалки,

возле церкви красного кирпича,

обнесенной лесами, что лесом — озеро,

или зеркальце — воздухом, пьяным в дым.

Улыбнись свежесрезанной зоркой розе на

подоконнике, откуда Иерусалим

совершенно не виден — одна иллюзия,

грустный ослик, осанна, торговый храм.

Если б жил сейчас в Советском Союзе я,

пропустил бы, как Галич, две сотни грамм

коньяку из Грузии, из Армении.

Поглядел бы ввысь, отошел слегка,

созерцая более или менее

равнодушные, царственные облака.

В длинном платье, с единственной розой темной,

постепенно утрачивая объем,

день плывет прохладный, родной, заёмный,

словно привкус хины в питье моем,

но еще не пора, не пора в воровстве меня

уличать — не отчалил еще челнок,

увозящий винные гроздья времени

и пространства, свернутого в комок.

***

Не спеша доживающий до зимы

неприлюдно празднует жизнь взаймы,

голубь в клетке мечется — вспять ли, вбок ли, —

и не сознается в своей вине.

Ах, какой нелепый пейзаж в окне —

даже лужи к ночи насквозь промокли.

Говоришь, зима до сих пор близка?

Сердце вылеплено из одного куска

синей глины. Дурак в роковых вопросах

заплутал. Свет и плесень, куда ни кинь.

Над моей норою звезда-полынь

догорает, как черновой набросок

миротворца-Господа. Я устал,

я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметалл

обратиться. Но истин немного: чаша —

это чашка. Венера — горящий шар.

Долго жил, кому-то всегда мешал.

Ты ведь знаешь, Боже, что мерзость наша

не нарочно, по бедности. Я влеком

то казармой, а то маразмом,

забывая, что все голубым ледком

покрывается, легким и несуразным.

Человек, родная, всегда таков —

отряхая прах земной с башмаков,

неопрятен, ласков и одинаков,

а костер сияет дурным огнем,

и, потрескивая, прогорает в нем

россыпь ветреных музыкальных знаков.

***

Ты права, я не в духе, даже родина снова кажется

преувеличенной выхлопной трубой

адской машины. Морозная речь не вяжется,

тощий таксист неприветлив, и нам с тобой

столько лет еще, кипятясь, исходить взаимным

негодованьем — даль превратилась в лед,

пахнет сгоревшим бензином и лесом дымным,

кофе по-венски, опозданием на самолет.

Господи, как отвратительны те и эти

долгие проводы, аэропорт, как прощальный зал

крематория. Больше всего на свете?

Нет, не ослышалась — так, примерно, я и сказал.

Ну кого же еще. До свиданья. Займусь ожиданьем рейса —

он довольно скоро, билет обменять легко.

Жди, говоришь? Кощунствуй, жалей, надейся?

Как ослепительно облачное молоко,

сколько же ангелы сил на него истратили,

как же летит судорожный злой снежок

на худосочные плечи кормящей матери,

богородицы, верно — кого же еще, дружок.

***

Удрученный работой надомною,

шлаком доменным, мокрой зимой,

я на улицу дымную, темную

выйду, где не спеша надо мной

вечер плавает скифскою птицею,

только клёкот сулящей взамен.

Что с тобою, богиня юстиции,

где повязка твоя и безмен?

Ах, богинюшка, если ты знала бы,

в чем конец и начало начал —

я своей безответною жалобой

никогда б тебе не докучал…

Только смертные — нытики. Страсти им

недовольно для счастия, им

не глаголом, а деепричастием,

не любовью, а тросом стальным

прикрепить себя к времени хочется,

аспирин принимая и бром —

и надежда за ними волочится

неподъемным ядром,

но уже по соседству неласково

землеройный рычит агрегат,

проржавевший, некрашеный лязг его

отвратительным страхом богат —

кто б купил мою душу по случаю?

кто избавит ее от труда

и бессилия? тучи летучие,

я ль вам буду поживой, когда

неприкрытой луны полукружие

шлет лучей отраженных отряд

в мир, где братья мои по оружию

в неглубоких могилах лежат…

тише, музыка. Тише, влюбленная.

Спят языки. Молчат языки.

Будем вместе на лампу зеленую

жадно щурить двойные зрачки.

***

Попробуй бодрствовать, тревожась от души.

Поставь ромашки — не в бутылку, в вазу, —

включи кофейник, хлеба накроши

ночному ангелу, чтоб улетел не сразу

под проливной. Всего у нас сполна

Над липами сияют крючья молний.

Я думал, ангелы похожи на

младенцев с крыльями, а этот гость безмолвный —

он с голубя, не больше. Жаль, что я

не богослов, а то бы в строгой лемме

я доказал бы, как для бытия

бесплотное, живое это племя

необходимо — как твои глаза,

как меж ладоней спичечное пламя,

как поздняя октябрьская гроза

над Патриаршими прудами…

***

Мне снилась книга Мандельштама

(сновидцы, и на том стоим),

спокойно, весело и прямо

во сне составленная им.

Листая с завистью корявой

написанное им во сне,

я вдруг очнулся — Боже правый,

на что же жаловаться мне?

Смотри — и после смерти гений,

привержен горю и труду,

спешит сквозь хищных отражений

провидческую череду —

под ним гниющие тетрадки

гробов, кость времени гола,

над ним в прославленном порядке

текут небесные тела —

звезда-печаль, звезда-тревога,

погибель — черная дыра,

любовь — прощальная сестра,

и даже пагуба — от Бога…

***

Щенок, перечисливший все имена

Господни, с печалью на пяльцы

натянутой, дом свой меняющий на

сомнительный чин постояльца —

вдыхающий ртутные зеркала,

завязший в заоблачной тине —

циркач мой, не четверть ли жизни прошла

в пустых коридорах гостиниц?

Подпой мне — не спрашивай только, зачем

мурлычу я песенку эту —

я сам, как лягушка в футбольном мяче,

мотаюсь по белому свету.

Пора нам и впрямь посидеть не спеша,

вздохнуть без особого дела,

да выпить по маленькой, чтобы душа