Невидимые бои - [71]

Первой узнала об этом Мария Петровна Ролик. Она заметила «виновников» на одной из станций. За ее узеньким лобиком что-то сухо щелкнуло, оставив в мозгу четкую засечку. Через пару недель Мария Петровна узнала: во время одного из творческих научных споров Светлана проговорилась — слушатели узнали нечто такое, что знать им было не положено. Молодой женщине указали на ее оплошность. С ней поговорил парторг — Светлана была еще комсомолкой. Руководству института было рекомендовано оставить ее на работе, сделав надлежащее внушение и объявив, разумеется, выговор.

Об этом немедленно пронюхала вездесущая Мария Петровна. Симулируя «благородное негодование», она явилась к директору и убедила его в том, что прощать такое прегрешение нельзя.

— Подумайте, что может быть с вами, со всем коллективом, если что-нибудь случится? — ворковала Мария Петровна.

— Но ведь руководство лаборатории считает ее ценным работником и ходатайствует об оставлении ее на работе. Партийная организация не против этого.

— Не знаю, Петр Вениаминович. Вам, конечно, видней. Но я на вашем месте ее не оставила бы. Я бы надежно оградила себя от всяких неприятных возможностей. Знаете, всякое бывает.

И Петр Вениаминович «оградился». Светлану перевели на завод, и вскоре в институте ее вспоминал только робкий воздыхатель, лишившийся едва ли не последней радости в своей крайне неудачной личной жизни.

Мария Петровна позаботилась о том, чтобы слухи о ее решающей роли в этом деле распространились по институту. Теперь ее побаивались. А она купалась в лучах сомнительной славы.

Вскоре после этого в жизни Марии Петровны произошло весьма значительное, по ее мнению, событие. Ее муж — серьезный работник — уехал на несколько месяцев в Сибирь. Несмотря на свой прославленный аскетизм, Мария Петровна скучала. Среди ее «полезных знакомых» была красавица Галя — заведующая секцией знаменитого в Москве комиссионного магазина. Зашла как-то к ней в воскресенье Мария Петровна (ей было обещано: первый же плащ «болонью» «придержат» для нее). Плаща не было: не приносили на комиссию. Поболтали. Выяснилось, что вечером Галя идет в компанию — будут ужинать в ресторане. Пригласила Марию Петровну. Подумала та, подумала — рискованно. Но уж очень просила Галя — хотелось ей прихвастнуть «культурной» знакомой. И Ролик — уверенная в себе — согласилась.

Вечером в ее квартире раздался телефонный звонок. Подвыпившая (по голосу чувствовалось) Галя приглашала в ресторан-поплавок у набережной Центрального парка. Мария Петровна, красиво причесанная, с накрашенными ногтями, одетая, ждала звонка. Через полчаса она присоединилась к компании.

Душой полупьяного общества был высокий мужчина с лихорадочно блестевшими глазами. Говорил он не очень правильно, с дубовой вычурностью, свойственной людям глубоко неинтеллигентным, но тянувшимся к внешней «культуре» и показной обходительности. Зато одет он был в тонкий летний костюм темно-фиолетового оттенка. Костюм сидел на нем как перчатка, скрашивая его неприятное лицо с отвисшими щеками и носом-сапожком. Неестественно громко смеясь своими примитивным остротам, рассказывал он, как в театре-кабаре «Фоли бержер» танцуют нагие красавицы, с каким вкусом поставлены там пантомимы на мифические, сюжеты.

— Париж! Ах, Париж! — заныл сидевший рядом с Марией Петровной высокий жилистый («Искусствовед Фиалковский», — представился он новой гостье) человек с голым черепом и коротко подбритыми усами под вытянутым носом. — Везет же людям, — продолжал он, обращаясь к Марии Петровне. — За границу ездит. На выставках пропадает. В «Гранд опера» ходит запросто. А мы? Э-э-эх…

Душа общества пронзительно — так показалось Марии Петровне — взглянул на нее. Сердце ее ухнуло.

— За границу, запросто, — шептал ей «искусствовед Фиалковский». — Доверенный человек. Тонкая штучка… А «тонкая штучка», выкрикивая что-то пьяным голосом, стаскивал с ноги красавицы не первой уже свежести светлую туфлю с потемневшей на пятке от пота стелькой. Высоко подняв туфлю над головой, он упоенно орал:

— О, женщины! Ничтожество вам имя, сказал поэт. И все же царствуете над нами. Управляете. Все, что мы делаем, — для вас. Во имя вас, женщины…

Пьяной неверной рукой, разбрызгивая, налил в туфель прохладного янтарного шампанского, поднес задник ко рту, начал пить. Сидевший за соседним столиком пожилой мужчина, не выдержав, сплюнул. Мария Петровна была потрясена. От ее внешнего аскетизма, прикрывавшего, надо сказать, довольно заурядную чувственность, не осталось и следа. «Какой мужчина! — думала она, глядя на Плахина. — Какой мужчина!» Глаза ее, блестевшие от рюмки коньяку (Мария Петровна пила только сорокаградусное), не отрывались от Плахина. А тот, поцеловав раскрасневшуюся Галю, встал, подошел к Марии Петровне, впился в нее лихорадочным взором. «Искусствоведу» невидимо показал глазом — «иди на мое место». Тот послушно вскочил. Плахин тяжело опустился рядом с Марией Петровной.

— Вот так отдыхаем. «Снимаем остаточное напряжение», — балагурил он. — Работа у нас чертовская. Ну и бывает, знаете, подурим немного. Но народ мы хороший…

Мария Петровна отвечала невпопад, смятенно — чувствовала: перед ней человек не обычный. В Лондон, Париж ездит, видно, облечен доверием. Плахин долго рассказывал ей, как кормят в Лондоне, как пьют в Париже. А когда обронил фразу, из которой стало ясно, что работает он в НТК, Мария Петровна беззвучно ахнула — ее институт был подчинен этому комитету. Заручиться знакомством с таким человеком она мечтала уже давно. Этому она может сказать, что работает в таком-то почтовом ящике. Плахин встрепенулся — за этим ящиком он охотился уже несколько месяцев… Бывают, оказывается, и у шпионов удачи. Притворяясь вконец опьяневшим, он принялся бормотать пошлые комплименты своей собеседнице, жать ей под столом ногу. Мария Петровна краснела, но не от стыда, а от возбуждения — она принадлежала к тем, внешне холодным женщинам, которых приводят в состояние высшей любовной готовности чины, звания, так сказать, эполеты и аксельбанты высокого общественного положения. Этим она напоминала дореволюционную кухарку, из тех, что влюблялись в жандармов и пожарных.