Невидимая Россия - [11]

Павел вспомнил свое первое знакомство с Григорием.

Прошлой весной, решив заняться аппаратной гимнастикой, Павел записался в один из спортивных клубов. Помимо спорта, это давало возможность создания подпольных групп в спортивной среде. В большом зале выстроилось человек 50 гимнастов. Перед строем появилась сутуловатая фигура инструктора с грубым лицом и жесткими глазами. Григорий был знаменитым на всю Москву тренером баскетбольных команд, но одновременно занимался и аппаратной гимнастикой.

Вольные движения закончились бегом между расставленными по залу в шахматном порядке булавами. Инструктор бежал впереди, не задевая неустойчивые булавы. Кто-то из середины бегущей цепочки сбил одну булаву. Вдруг на группу напало озорное настроение — мгновенно булавы полетели в разные стороны. Григорий закончил круг, перешел на шаг, выстроил группу и стал перед строем. Озорное настроение моментально исчезло.

— Если вы сбили булавы только по своей неловкости, то я с сожалением скажу, что вы не гимнасты, а медведи, — начал он медленно, чуть заикаясь, — если же вы сделали это не только по неловкости, но еще и нарочно, то я скажу, что вы вдвойне медведи, т. к. это значит, что вы распущены не только физически, но и морально.

Серые глаза сурово пробежали по пяти-десяти лицам. Группа замерла, всем было стыдно.

Глава пятая В УНИВЕРСИТЕТЕ

Историю партии читал известный лектор, крупный коммунист из старой Ленинской гвардии. Бывшая богословская, теперь коммунистическая аудитория Московского Университета была полна. Павла всегда неприятно поражало впечатление грубости и неопрятности, вызываемое у него студенческой толпой. Период, когда для комсомольца считалось зазорным надеть белый воротничок и повязать галстух еще не кончился. Большинство студентов состояло из бывших рабочих, рабфаковцев, прошедших по партийным путевкам. Это были грубые великовозрастные парни, небритые, бедно и небрежно одетые, жившие в плохих общежитиях, редко ходившие в баню, но упорные и настойчивые. Уже много лет спустя, после окончания университета, Павел иногда поражался, как изменились внешне, а иногда и внутренне его товарищи по факультету. Конечно, не все, но многие, работая в институтах и редакциях, стали совсем интеллигентными людьми. В университете этого изменения почти не чувствовалось.

— Истомин, ты еще не уплатил членские взносы в МОПР.

К Павлу подошла высокая черноглазая Игнатьева.

— Подожди, заработаю уроками — заплачу, — неохотно ответил Павел.

Девушка ничего не сказала, но с осуждением взглянула на новые, хорошо разглаженные брюки молодого человека, неосторожно высовывавшиеся из-под поношенного пальто.

Нет хуже активисток, — с досадой подумал Павел, проходя дальше, — сейчас же заметила, что купил новые брюки, а в МОПР не заплатил.

В проходе стояла группа, продолжавшая, повидимому, давно начатый спор…

— Империалистическая тенденция крупного капитала, — громко напирая на слово «тенденция», говорил высокий студент, самодовольно поднимая белобрысую голову, — основная мысль моего доклада…

Бирюков считался одним из самых умных и талантливых студентов.

Ни рыба, ни мясо, — подумал Павел, проходя дальше, — подкоммунивает. В партию не идет — ни Богу свечка, ни чорту кочерга.

Протискиваясь через группу, собравшуюся около Бирюкова, Павел наткнулся на Боброву, конечно, стоявшую тут же… Мелкозавитыми волосами и особой формой носа Боброва напоминала папуаску. Она была умнее своего всегдашнего спутника Бирюкова, но еще самодовольнее и наглее.

В середине аудитории Павел заметил кудлатую голову Миши Каблучкова, но даже не поздоровался: членам организации не полагалось показывать свою близость.

— Пойдем, Истомин, сядем вместе, — на плечо Павла легла небольшая крепкая рука.

— А, Григорьев, — обернулся Павел.

Григорьев, парторг юридического факультета, был стопроцентным продуктом советской системы. Наследственный пролетарий, грубый, хитрый, прекрасно понимавший законы человеческих взаимоотношений в коммунистическом государстве, уже начавший подъем по партийной лестнице, руководитель партийной группы самого партийного факультета, в то же время обладатель ясного, чисто русского народного ума, воспринимавшего все явления с юмором и смекалкой. Иногда он поражал аскетически настроенного Павла своим цинизмом:

— Был вчера у приятеля, выпили, — рассказывал Григорьев, сыто улыбаясь, — попалась какая-то рожа — гостья… Ты всё в стиле буржуазно-помещичьей романтики, — хитро прищуривался Григорьев, замечая тень отвращения на лице Павла, — ну, а я по пословице — подбирай то, что попадется, рожу, так рожу… Бог увидит — хорошую пошлет…

Умные глаза Григорьева после таких шуток с интересом следили за выражением лица Павла. Один раз Григорьев прямо спросил, идя с Павлом из университета в Ленинскую библиотеку: — А ты, Истомин, в Бога веришь?

Павел посмотрел в лицо парторга и ответил, не опуская глаз:

— Верю, а ты?

Григорьев, повидимому, не ожидал такой прямоты, помрачнел и вместо ответа задумался.

— Знаешь что, Истомин, — сказал он через некоторое время, — я тебя уважаю: ты не подлизываешься. Знаешь, — голос парторга чуть-чуть дрогнул, — велика ли моя должность — парторг факультета и только, а знаешь, надоело… все подлизываются, даже эти умники, Бирюков и Боброва — и те подлизываются, еще хуже, чем… — Григорьев замолчал и с досадой плюнул.