Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес - [138]

Пушкин опустил тяжелую голову.

Все смолкли в смятении неожиданности такого выступления поэта.

Некоторые переглядывались и пожимали плечами.

Барон Корф, учившийся вместе с Пушкиным, но всегда его ненавидевший, заявил:

– Господа, у нас сегодня торжественный лицейский праздник, а не политическое собрание тургеневского кружка, трактующее об освобождении крестьян…

– О, я понимаю ваш гнев, барон! – поднял гордую голову поэт. – Конечно, не место здесь говорить подобные речи ныне, но именно об этом я и хотел пожалеть. Прежде, в каждую годовщину основания нашего лицея, мы собирались не только для пустого веселья, а могли и имели право болтать о политических делах будущей свободной России – сколько кому вздумается. Мы в своей семье – хозяева. И в правилах нашей лицейской семьи всегда было гордостью раскрывать свои души, как окна весной, чтобы дать хоть маленький отчет и в своей жизни, и в том, что делается вокруг нас. Так было прежде. А в сегодняшний праздник двадцатипятилетнего основания нашего лицея мы обязаны быть еще более правдивыми и честными. И не господам баронам учить меня и всех нас, как надо вести себя. Я отвечаю за свое поведение. Я – Пушкин, и с меня этого достаточно.

Все будто вдруг очнулись:

– Ура! Браво! Ура, Пушкин! Пушкин, ура!

Прибой аплодисментов загремел в стенах.

Барон Корф и за ним еще несколько человек вышли из залы с негодованием:

– Черт знает что такое! Об этом должен знать граф Бенкендорф!

Уход их окончательно вызвал подъем, и новый прибой приветствий ударил в стены:

– Браво, Пушкин! Слава лицея! Слава России! Ждем стихов! Ждем! Слушаем!

Поэт растроганно блестел глазами, смущенно кланялся, вынимая из кармана листок. Взволнованным, трепетным голосом он начал читать. Листок колыхался в левой руке, как от ветра. Весь зал замер в восторженном порыве. В затаенной тишине, мерно и пронизывающе до дрожи, звучал скорбный голос. Слова напряглись болью страдания…

Глаза поэта заполнились блеском слез… Горло мучительно сдавило клещами… Стихи прервались на полуслове.

Поэт зарыдал, безнадежно махнув рукой и судорожно скомкав листок.

Слезы блеснули у многих.

Друзья бросились утешать Пушкина:

– Ну, не надо… не надо… брось… выпей вина.

Поэт быстро вышел из залы, оставил всех и побрел по улицам, не замечая никого и ничего.

Этот день был тихий и солнечный.

Пушкину не хотелось видеть и слышать людей и быть в суете города. Он добрался до кладбища, куда ходил иногда и прежде в часы безудержной тоски.

Последнее золото октябрьских листьев тихо осыпало заросшие могилы. Осенний закат вечным покоем утешал безвозвратно ушедших.

Задумчиво бродил Пушкин меж холмов с крестами, пока не нашел одну, засыпанную листьями, безымянную, старую, в стороне забытую могилу, на которую опустился.

Снял шляпу и положил рядом. В оранжевом воздухе закружился листочек и упал на задумавшуюся, склоненную спину. Грустной чередой струились мысли…

Здесь, в кладбищенской густой тишине, напоенной тайным смыслом человеческого тления, облаками воспоминаний по небу прошлого проплывали былые дни, былые времена…

Надо было правду найти в пройденной дороге бурной жизни, а все казалось неверным, ошибочным, обманчивым, случайным. Течением судьбинной реки личность разделялась на два берега, и нельзя было одну правду примирить с другой.

Явственность раздвоенности ощущалась резко и непримиримо: один, прежний, Пушкин не признавал другого, теперешнего. А сегодняшний глумился над вчерашним, упрекая прежнего в малодушии и тщетности вольнодумства, – в этих детских порывах к мечтам о свободе.

Теперь поэт сознавал себя действительно переменившимся, другим, далеко ушедшим от себя первого, молодого, мятущегося. Пусть перемена не принесла счастья, но возврат к себе прежнему стал невозможен, немыслим, чужд и даже страшен.

Жизнь не любит возврата. И нет сил, чтобы разорвать железные кандалы общих условий, и нет впереди обещающих надежд.

Разочарование за разочарованием, как листья осенние, осыпались с дерева минувшего и ложились на могилы несбывшихся мечтаний.

Что осталось?

Любовь…

Но и эта бессмертная любовь обратилась в уродство и легла тяжким бременем на судьбу. Любимая не смогла дать полноты желанного ответа, как не смогла постичь и оценить глубины могучих, неизбывных чувств.

В одиночестве, будто на острове, прожила, протосковала эта любовь к Наташе и затаилась в своей неразгаданности.

И разве виновна любимая, если взамен не могла дать больше того, что содержала в себе? Разве ее вина, если хотелось видеть в ней существо совершенства, от которого Наташа была далека?

Что осталось?

Труд, слава…

Но для литературного труда необходим счастливый покой и тишина деревни, а покоя не стало, отъезд в деревню откладывался, отстранялся Наташей и сплетением густых сетей столичной жизни: десятки тысяч долгов, неудачные предприятия, обязательства, имущественное состояние, служба, недоразумения с властью, общая запутанность дел.

К тому же нельзя бросить новое предприятие – журнал «Современник», обещающий дать некоторую помощь и поддержать падающую славу.

О, слава! Давно ли жадно ловилось каждое слово нового произведения? А вот вышел «Пугачев» – и книга никак не продается, а враги пишут, что эта вещь – непристойная, крамольная, слабая, бледная.