Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес - [137]

– Прости, Наташа, прости, не сердись, – утешал всепрощающий муж, – ты права: я схожу с ума от ревности и говорю черт знает что… Я устал, я измучен, раздражен, озлоблен, болен подозрениями и потому говорю всякий вздор… Иди танцуй с Дантесом… Он, наверно, ждет… Не правда ли? Иди и знай, что против Дантеса я ничего не имею, – он хороший, веселый малый и лучше меня умеет развлекать дам… Иди скорей. Уже четвертый час ночи, а ровно в четыре мы поедем домой. Иди.

Наташа успокоилась, попудрилась и пошла, улыбаясь мужу:

– Вот за что я тебя люблю… И вообще за все люблю…

Пушкин отправился снова в карточную к приятелям.

Необидчивый барон Геккерен, не дождавшись возвращенья Наташи, разыскал Идалию Полетику и припал к ее уху:

– А право же, мы недурно играем в шашки… Граф Бенкендорф говорил мне, что государь император с удовольствием следит за игрой.

За утренним завтраком барону Дантесу камердинер подал письмо в голубом конверте.

Дантес, развалившись в кресле, читал письмо с улыбкой неотразимого самодовольства:

«Обожаемый барон! Вчера на балу, во время мазурки, когда Вы танцевали с Натали, от Вашего мундира отлетела маленькая пуговица. Я это заметила, подняла пуговицу и решила послать Вам как знак моего нежного внимания к Вашей персоне. Я нисколько не боюсь оказаться в этом случае смешной, потому что делаю это по настоянию Натали. Пуговица, конечно, скажу откровенно, только новый предлог, чтобы еще раз признаться и выразить Вам все святые чувства сердца моего. Ах, барон, если бы Вы только, хоть капельку, почувствовали, сколько страданий любви Вы доставляете мне своим божественным существованием. Зачем, зачем я полюбила Вас, когда все Ваши благородные порывы сердца отданы Натали, – об этом знают все и жалеют Вас, ибо, кроме светского кокетства, моя очаровательная сестра ничем иным ответить не может. И Вы сами это понимаете, а между тем любезничаете, танцуете, говорите только с ней, осыпая ее комплиментами. Право же, все это напрасно и только сердит ревнивого Александра Сергеевича. Я боюсь, что из этого выйдет какая-нибудь скандальная история: Пушкин невоздержанный, самолюбивый, гордый и страшный человек. Имейте это в виду. Безумно полюбив Вас, барон, с первой нашей встречи, я считаю долгом это сказать. И, может быть, говорю в последний раз… Князь Д. просит моей руки, и кто знает, чем это кончится: все советуют принять предложение князя, но моя тайная любовь к Вам делает меня нерешительной. Это ужасно: любить одного, а принадлежать другому. Не правда ли? Впрочем, на все воля Господня. В воскресенье мы встретимся с Вами у тетушки, Екатерины Ивановны, и снова будем, наверно, как чужие… Но Вы, однако, должны знать, что Ваше свидание с Натали у тетушки устроила я, чтобы видеть Вас и молча страдать.

Ваша Екатерина Гончарова».

Дантес хохотал, показывая письмо и пуговицу вошедшему в столовую Геккерену:

– Эта старая дева положительно преследует меня своей целомудренной страстью!

Первый вызов

Лицей справлял двадцать пятую годовщину своего основания – 19 октября 1836 г.

В подавленно-скорбном, усталом от беспрерывных мучений ревности, травли и внутреннего разлада состоянии безгранично одиноким пришельцем явился на пир лицейских друзей Пушкин.

Юбилейный день, ликующий звон бокалов, торжественные голоса и сияющие лица, теплые воспоминания прошлого, сгоревшие надежды и мечтания, возбужденные разговоры и тосты – все это лицейское веселье показалось поэту теперь страшным и угрожающим…

Настолько это пиршество представлялось навсегда отгороженным глухой стеной отчужденности от его сегодняшней жизни, отбившейся от берегов всеобщего быта и унесенной, как в бурю оторвавшееся морское судно, в ширь мятущейся неизвестности…

Здесь, в кругу старых товарищей по лицею, вдруг ощутил Пушкин, что этот праздник – последний праздник его будней. Так переменился мир, и теперь все казалось последним и конченым, пройденным и бессмысленным. Свинцовой усталостью налилась грудь. Не веселили обступившие друзья.

– Эй, Пушкин-лицеист из комнаты № 14, прочти же нам, черт возьми, свои стихи! Ведь не может этого быть, чтобы наш великий друг явился бы без чудесного подарка. Мы ждем!

Поблекшим, далеким взглядом окинул поэт тесный собравшийся круг:

– Милые мои товарищи! Вы правы: я не мог удержаться, чтобы не вспомнить поэзией нашего лицея. Я начал к этому дню писать стихи, но когда подумал о том, что среди нас не будет Дельвига и тех, кто томится в Сибири вот уже более десяти лет вместе со многими другими лучшими людьми, бросил, не кончил стихов и никогда их не кончу… Нет больше сил… Кругом зло и ложь… Зачем нам лгать друг другу? Будем откровенны. Наш праздник похож на тюремный праздник. Мы все невольники в цепях действительности… Мы все рабы жестокого времени; и мрак темницы, и подлость мстителей, и зло преследования окружают нас. Наши юношеские затеи вольнодумства, которые рождались в стенах лицея, задушены. Что осталось от наших надежд? Ничего. Мы все изменились с годами, зачерствели каждый в себе, заглохли в порывах, остепенились и замолчали, заперли сердца на замки, а совесть сделали уступчивой, как лестницу…