— Если вы позволите, я буду иметь честь… где вы живете, сударыня?
— С моста налево, третий дом от колокольни, у мещанки Перепелкиной, ребятишки укажут…
— С большим удовольствием я воспользуюсь первым случаем…
— Мы будем ожидать вас.
Между тем подошли к колымаге; Бубновый посадил в нее дам и машинально пошел бродить по городу; вскоре очутился он в кремле. Там сел он на скамейку и начал думать то о проигрыше, то о нечаянной своей встрече.
Солнце уже закатилось, народ расходился по домам с ярмарки. Глухой невнятный шум отзывался в воздухе — вдали, в рядах, начали уже засвечаться огни — над водою поднимался пар, но все еще виден был рубец между Окою и Волгою, показывающий, что сии две широкие реки, соединясь, не сливают вод своих, враждуют как будто между собою и долго, долго еще после соединения текут только рядом, а не вместе, как… иные сопруги.
— Да где вы запропастились, сударь, я ждал-ждал и из терпения вышел: ищу вас по всему городу, — закричал кто-то ему издали.
— Что такое сделалось, Дементий?
— Чудеса, сударь, чудеса. Пойдемте-ка домой. Я расскажу вам все по порядку!
— Говори здесь — разве не все равно, — отвечал равнодушно барин.
— Вам надо жениться.
— А где невесты?
— Целый короб с невестами привезли третьего дня на ярмарку, их выгрузили к соседке, двор обо двор с нами.
— А по скольку за ними? есть ли на что купить лошадей?
— На целый эскадрон, если хотите — хоть сами заведите конный завод. У матери денег куры не клюют.
Кто утопает, тот и за щепку готов ухватиться на море: полученная весть блеснула звездою надежды в глазах отчаянного Бубнового. Он начал внимательнее слушать своего усердного пестуна, который, качав его еще в колыбели, ходил за ним в детстве, разделял с ним и радость и горе, любил его всею своею душою. Барин при всех своих пороках был для Дементия сокровищем ненаглядным. «Молодо-зелено, — говорил старик про себя, с гордою улыбкою смотря на его проказы. — Пусть перебесится парень, из него будет прок». Барин в свою очередь привык к дядьке, чувствовал к нему привязанность и часто слушался его. В самом деле, Дементий, одаренный от природы русским умом, острым, сметливым и гибким, наслонявшись по белу свету, наглядевшись всякой всячины, бывши и в холье и в мялье, часто судил верно о житейских обстоятельствах и подавал советы благоразумные, которые не один раз выручали из беды повесу.
— Они приехали третьего дня, — сказал Бубновый, — зачем же ты не сказывал мне этого прежде?
— Прежде? — а когда же мне было говорить вам прежде? Помните ли вы, что вас целую неделю не было дома, всякий день от темной зари и до темной зари. Только что три дня — благослови, господи, в добрый час молвить, в худой помолчать — присели вы на место, да и то не к добру. К вам приступу не было, и лицо-то на вас было не христианское. Меня мороз по коже подирал: долго ли до греха, думал я… насилу-то нынче дождался голосу: ух, как гора с плеч свалилась. Впрочем…
Дементия нельзя было прерывать в то время, когда он произносил длинные свои речи; чтоб узнать дело, должно было слушать его вздор, и Бубновый, знавший сию слабость, покорствовал своему жребию, молчал и слушал.
— Впрочем, сказать вам правду-матку, я сам только что нынче узнал смак в этих невестах. Видите ли вы — да пойдемте, сударь, домой; уж ночь на дворе, и меня пронимает холод.
Бубновый встал со скамейки, и они отправились.
— Видите ли: третьего дня сижу я за воротами да глазею на прохожих, глядь налево едет шестерка, лошади сухопарые чуть передвигают ноги и тянут одна в одну сторону, а другая в другую, как будто в первый раз запрягли их вместе; упряжь вся из веревок, форейтором едет мужик, как сено везет — и кучером мужик же. Из окошка видна была старушка, которая держалась за тесемку. — Голь перекатная, подумал я, ан вышло дело не так: не красна изба углами, а красна пирогами. Вот я расскажу вам все по порядку. Они заворотили на двор к соседке, подле нас. Не прошло четверти часа, выбежал из палатки лакей и прямо ко мне…
— Верно рыбак рыбака далеко видит в плесе?
— Толкуйте что знаете. — «Далеко ли пивная лавочка? — спросил он меня, — мочи нет: пересохло горло и устал как собака. Отведи душу». — «Близехонько, земляк, насупротив; да постой, я провожу тебя, и мы выпьем за компанию». — Пошли. Мой земляк пил пиво ковш за ковшом. «Видно, любезный, тебя к горячему-то с нагубничком подпускать надо», — сказал я ему. «Чего, брат, насилу дорвался: целую дорогу ведь во рту не было ни капли. Слышь ты, глаз не спускает, проклятая». — «Кто-о?» — «Барыня; то она, то дочери, хоть бы вас с корнем вон!» — «А издалеча едете?» — «Из Спасска». — «Ну, так ты порядком попостился! Куда вы?» — «Сюда». — «За какими делами?» — «Кто их знает. Зачем-то принесло нелегкое». Между тем мы вышли из лавочки и простились: он побежал к себе, а я пошел к себе.
Бубновый вздохнул.
— И пропустил мимо ушей все, что слышал. Нынче мне захотелось запить горе после того, как вы мне рассказали о своем проигрыше: я пошел в лавочку, а там уж у дверей стоял мой Фалалей в треугольной шляпе и ливрее — пристало как к корове седло. — Мы опять клюкнули. Слово за слово, язык у него поразвязался, он стал болтать, болтать, и я узнал кое-что. Видите ли вы…
