Неуязвимый (в сокращении) - [14]

Как все это действует на человека, объяснить трудно. Кажется, что время еле ползет. Я пытался считать секунды, чтобы отметить час, однако больше ста секунд ни разу не насчитал. Мы не знали, сколько охранников находится рядом с нами — при нас они намеренно друг с другом не разговаривали. Мы знали только одно: стоит нам пошевелиться или издать какой-нибудь звук, мы тут же получим оплеуху или пинок.

На допросы нас отводили в залитую ярким светом комнату — там с нас срывали глазную повязку, что приводило к мгновенной утрате ориентации. Поначалу допрашивающие просто орали на нас на нескольких языках — русском, арабском, испанском, а один из них даже на валлийском. И хотя мы знали, что увечить нас не будут, они устраивали представление, круша мебель, а иногда и отвешивая нам пару оплеух.

Но физические мучения — ничто по сравнению с тем, что творилось в моей голове. По временам мне казалось, я вот-вот рехнусь. И я выработал специальную стратегию — раз за разом повторял себе: «Ладно, что бы ты ни захотел сделать, выжди пять минут и посмотри, не изменится ли твое желание». Я снова и снова выполнял этот свой «пятиминутный план», пока что-нибудь во мне не изменялось в отношении умственном либо физическом — похоже, этот трюк срабатывал. Теперь уже и не опишешь, как туго мне тогда пришлось.

В течение следующих двадцати часов нас подвергали череде допросов: то агрессивных, то дружелюбных, то просто скучных. Мы не имели права сообщать какую бы то ни было информацию, помимо своего имени, звания, номера и даты рождения. В ходе одного из допросов меня раздели догола и на глазах у группы женщин, производивших допрос, подвергли внутренние полости моего тела тщательному обыску.

После обыска меня вывели наружу и оставили стоять — с раздвинутыми ногами и растопыренными в стороны руками — у стены. Была холодная, морозная ночь, и я очень скоро замерз. Так я простоял девяносто минут, буквально леденея, и стал уже думать, что в учениях наших произошел некий сбой или кто-то что-то напутал. На самом деле за мной наблюдали с помощью скрытой камеры, и, когда я стал терять сознание, меня отвели в теплую комнату, выдали мне одеяло и чашку чая и оставили наедине с милой и приветливой женщиной. Она попыталась вызвать меня на откровенный разговор, обещая еще чаю и печенья в придачу, если только я расскажу, откуда я. Я это сделать отказался, и меня отвели назад, в зону временного содержания.

Один из моих товарищей по «схрону» на острове Айлей в конце концов сломался. Его отвели в камеру, сняли с глаз повязку. Потом туда же привели другого «заключенного», ему незнакомого, они остались наедине. «Заключенный» этот был на самом-то деле подсадной, однако товарищ мой этого не понял и разболтался. Он рассказал, кто мы, рассказал обо всем, чем мы занимались, даже о том, что в нашей группе есть офицер по имени Фил.

Меня отволокли в ту же камеру, сняли с глаз повязку, и я увидел моего друга и второго «заключенного». Я понял, что происходит, и велел другу помалкивать, но сказанного было уже не вернуть. Друг мой был ошарашен. Я еще успел, прежде чем меня утащили назад, пожать ему руку и сказать, чтобы он держался.

Следующий мой допрос продлился три с половиной часа, и все это время мне снова и снова задавали один и тот же вопрос.

— Ваш номер в полку?

— Н034354Т.

— Номер?

— Н034354Т.

Первые полчаса дались мне легко, я лишь дивился — какой в подобном допросе может быть смысл. Потом меня потянуло в сон, мне стало трудно сосредоточиться. Мой разум начал выкидывать странные фокусы. Я старался мысленно держать перед глазами мой номер и громко зачитывал его при каждом повторении вопроса. Я был словно бы диктором, считывающим информацию с телесуфлера. И хотя по большей части телесуфлер давал мне правильные ответы, время от времени на нем появлялось неуместное слово или цифра, и удержаться и не выпалить их было трудно. Как будто разладилась координация между моим мозгом и ртом.

— Номер?

— Н034354Т.

— Номер?

— Н034354Т.

— Номер?

— Мне кусочек шоколадного торта, пожалуйста.

Задав один и тот же вопрос больше тысячи раз, допрашивающие начали время от времени вставлять и другие:

— Номер?

— Н034354Т.

— Ваше подразделение?

И так раз за разом.

При том онемении, в каком пребывало мое сознание, не ответить было трудно. Теперь я понял, насколько легко довести заключенного до самооговора.

Наконец, спустя, как нам казалось, целую вечность, с наших глаз сняли повязки, и мы снова увидели врача. Мы выдержали испытание — все, кроме моего товарища по «схрону», его с курсов отчислили. Мы сочувствовали ему, но понимали: это не игра.

Несколько лет спустя мне довелось сидеть в одном кабинете с дознавателем, работавшим в военных учебных заведениях, и тот признался, что больше всего ему нравилось допрашивать будущих горных инструкторов, поскольку после всех испытаний мы больше, чем кто бы то ни было, походили на военнопленных.

После рождественского отпуска нас переправили в горы западной Норвегии, в деревню Хогастол, стоящую на краю национального парка Хардангервидда. Следующие три месяца мы обучались боевым действиям в условиях крайнего холода. Хардангервидда — настоящий «дикий край»: во время Второй мировой войны бойцы норвежского Сопротивления годами укрывались здесь от немецких оккупантов. А в соседнем поселке Финсе стоит памятник полярнику Роберту Скотту, именно здесь он тренировался, прежде чем отправиться в печально закончившуюся экспедицию к Южному полюсу.