Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - [20]

Когда еще духовенству не возбранялось служить панихиды на кладбищах, я чутким слухом вслушивался в слова священника, струившиеся на фоне ровного шума сосны, объятиями простиравшей свои ветви над могилами моего отца, бабушки, няни. Потом эти же слова произносила над могилами вслух моя мать. Теперь я шепчу их над могилой матери на калужском кладбище с обезображенным храмом. И всякий раз у меня возникает такое чувство, будто Кто-то незримый протягивает мне, тонущему, руку – и вытаскивает на берег, и здесь, на берегу, снова – и уже навсегда – воздух, небо, простор: «…Благий Человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо един кромё греха, правда Твоя – правда вовеки, и слово Твое – истина»[10]. Проникшись рыдально-успокоительными напевами заупокойных служб, я ощущаю связь между мною и моими усопшими родственниками и друзьями, всеми моими близкими по крови и духу. В суете мирской эта связь еле зрима, подобно чуть тлеющему огоньку, подобно цветку, не видному из-за густо разросшегося бурьяна, и вот она восстанавливается, и вот она принимает отчетливые очертания, и, уже не тревожась за усопших, с умиротворенным сознанием неизбежности грядущей безоблачно радостной встречи с ними, я выслушиваю конец заупокойной службы: «Воскресай из мертвых, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери, святых славных и всехвальных апостол, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых, души от нас преставльшихся раб Своих в селениях праведных учинит, в недрех Авраама упокоит и с праведными сопричтёт, и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец».

Да, все мне дорого в нашем богослужении: и величальное» и просительное, и печальное, и ликующее. Как возвышают мой дух тимпаны многолетия с их многосложной витийственностью: «Великому господину и отцу нашему святейшему патриарху Московскому и всея Руси и Святотроицкая Сергиевы Лавры священноархимандриту (имярек) подаждь, Господи, благоденственное и мирное житие, здравие и спасение, и во всем благое поспешение и сохрани его на многая лета!..»

Я, мысленно преклоняющий колена перед чудотворцами художественного слова, писаного и произносимого с подмостков, перед чудотворцами кисти и резца, перед зодчими, музыкантами и певцами, больше всего на свете люблю искусство духовного пения – мудрые звуки церковных и монастырских напевов и распевов. Сила воздействия молитвенных звуков на человеческую душу не поддается измерению. И то сказать: ведь церковному пению мы обязаны отчасти нашей православной верой. Послы, которых князь Владимир направил к грекам, дабы они испытали, достойно ли греки поклоняются Божеству, возвратились потрясенные великолепием богослужения и, в частности, как выражается в своей «Истории…» Карамзин, «сладостным пением клироса».

Я имею честь принадлежать к московскому братству любителей церковного пения, куда входят бухгалтеры, банщики, ученые, переплетчики, канцеляристы, дворники, швейцары из ресторанов, писатели, рабочие, художники, актеры, домашние хозяйки. Членам этого нигде не зарегистрированного братства дорого не только содержание, но и форма церковных служб. Эти люди, шапочно друг с другом знакомые, называющие друг друга по имени-отчеству, знают, в каком храме на этой неделе «престол» и будет ли там служить архиерей, в каком храме появился молодой дьякон со свежим голосом, когда хор Матвеева в храме на Ордынке поет литургию Чайковского, а когда всенощную Рахманинова; они понимают и чувствуют «руку» дирижера и в ее крепости, и в ее слабости.

Я люблю будничные, скромные, тихие службы, с женским хориком на левом клиросе, малочисленным, но не сбивающимся «на девятый глас».

Покинув юнцом провинциальную глушь ради столичной высше-учебной премудрости, я восчувствовал проникновенную торжественность архиерейских служб со множеством сослужащего духовенства, с радостно-благолепным в самой своей суетливости мельканием иподиаконов, держащих трикирии, дикирии и рипиды, с величавым выходом владыки, держащего в руках крест и дикирий и призывающего вечного Владыку обратить свой попечительный взор на тесную толпу молящихся: «При́зри с небеси, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и утверди и́, его же насади десница Твоя…»

Я люблю не только самые церковные службы – я упиваюсь звуками, составляющими их наименования: полу́нощница, вечерня, повечерие, всенощное бдение, светлая заутреня. Я люблю не только церковное облачение, но и звуки, из которых сотканы наименования его частей: камилавка, митра, ряса, епитрахиль, фелонь, стихарь, орарь, по́ручи. Я люблю златокованые названия отдельных частей богослужения и отдельных песнопений… Ектенья, лития, паримии, шестопсалмие, кафизмы, канон, догматик, малое и великое славословие, тропари, кондаки, икосы, ирмосы, антифоны, названия богослужебных книг: окто́их, часослов, постная и цветная триодь – каждое из этих слов по-своему ласкает мой слух.

А сколько беззаветного упования, какая нетленная любовь в названиях изображений, икон Невесты Неневестной: Неопалимая Купина́, Неувядаемый Цвет, Умиление, Взыскание погибших, Нечаянная Радость, Споручница грешных, Утоли моя печали, Всех скорбящих Радость…