Неутомимые следопыты - [6]
Пленные поравнялись со мной. До чего же измученный у них вид! Все трое, видимо, ранены — еле передвигают ноги. Лицо женщины невольно приковало мой взгляд. Ее ясные глаза, обведенные синими кругами, взглянули на меня как-то странно. В них не было ненависти. Я увидел только немой укор. Конвоир толкнул ее прикладом. Совсем легонько, без особой злобы. Она качнулась вперед и пошла дальше. Другой конвойный, увидав, что я мну в руке папиросу, вытащил из кармана зажигалку и сказал, указывая на женщину концом штыка: «Важная птица. Большевичка… Комиссарша, что ли…»
Все время меня неотступно преследует взгляд этой женщины. И сейчас, когда я пишу эти строки при мигающем свете керосиновой лампы, ее сожалеющий взгляд, в котором застыл немой укор, так и стоит передо мной. Сколько ей лет? Двадцать три, как и мне? Тридцать?..
Когда вечером я по какому-то делу пришел в штаб, то сразу же наткнулся на помощника подполковника Белецкого капитана Астахова. Он сказал, что пленные молчат. За три часа пыток Белецкому, который сам устал как собака, не удалось выжать из них ни единого словечка.
Кажется, Астахов злорадствует. Он, конечно, так же, как и я, ненавидит Душегуба, как зовут у нас в дивизии Белецкого. А тот, вероятно, задыхается от злобы, от бессильной ненависти к пленным. С какой бы яростью он всадил в этих красных весь барабан из своего револьвера. Но приказ генерала Войцеховского сдерживает его. И ведь не хватит его удар, мерзавца!
8 мая. Если бы Белецкий узнал, что произошло час назад, он бы повесил меня, ни секунды не раздумывая.
За полночь я вышел на улицу. Допоздна засиделся за составлением топографических карт. Ночь тихая. Сияют мелкие майские звезды. Я остановился, глядя на них с завистью. Какие они все-таки счастливые… Там не бывает никаких бурь, никаких катаклизмов, как на нашей несчастной планете!.. И снова передо мной вспыхнули будто звезды глаза той женщины, комиссарши. Они не молили о помощи. Они грозно и безмолвно твердили: «Смотри, запоминай, ты соучастник!»
Мне почудилось, что сейчас, еще несколько секунд, и я сойду с ума. Хотелось выхватить револьвер и пустить себе пулю в лоб. Но мне не хотелось умирать. «Трус!.. Трус!..» — в отчаянии твердил я. И вдруг будто бы что-то подтолкнуло меня. Какая-то невероятная сила повлекла на край села, к амбару, где были заперты те трое.
Часовой у амбара окликнул меня. Я вытащил из кармана первую попавшуюся бумажку. Впрочем, часовой, знавший меня в лицо, очевидно, решил, что у меня в руке пропуск от Душегуба. Но на всякий случай сказал: «Пускать не велено, ваше благородие».
Я намекнул, что у меня есть задание подслушать, о чем будут толковать между собою пленные. Он отошел в сторону. Я велел ему оставаться возле двери, а сам обошел постройку и приник к сырым от росы доскам. Сердце билось так, что я не слышал ничего, кроме этих частых ударов… Потом стал различать приглушенные голоса.
Первым заговорил мужчина.
— Мурыжат, гады… — И еще, спустя несколько секунд: — Лучше бы уж сразу в расход…
Потом раздался другой голос, низкий и хриплый:
— Петро, ноги-то у тебя как?
— Плохо, — раздалось в ответ. — Тот черный, с молотком, ка-ак ударит… Ни одной живой косточки нет…
Опять наступило молчание. Затем женский голос прозвучал чисто и твердо, а у меня от него дрогнуло сердце:
— Первое условие — не падать духом. Если сломлен дух, так и знайте — пропал человек… Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат.
Отозвался тот, кто говорил вначале. Голос его прерывался. Очевидно Душегуб (черный, с молотком — это, конечно, он) истязал пленников больше других.
— Знаем, Оля. Несколько часов осталось… До гибели…
— Что ты, Ваня, не думай так! Выручат наши… Непременно подоспеют…
— Ясное дело, — подтвердил второй, с хриплым голосом. — Рано еще говорить о смерти. Еще и я к себе в Сосновку попаду… И ты, Оля, у себя дома побываешь, на Овражной…»
Мы с Женькой разом остолбенело взглянули друг на друга. Потом наши взгляды столкнулись на лице Ивана Николаевича. Он с удовлетворением покивал головой. А мы снова склонились над тетрадкой-дневником.
«Послышался смех. Да, эти люди, стоящие на краю могилы, были так сильны, так несгибаемо сильны, что могли еще даже шутить, несмотря на беспощадную боль!.. Дрожь охватила меня при мысли, что, может быть, сегодня на рассвете их, всех троих, выведут к обрыву у реки, как выводили уже многих, и тупые равнодушные пули, просвистев, оборвут биение этих мужественных сердец. Мне нестерпимо захотелось сейчас же, не медля ни мгновения, ободрить их, уверить, что судьба у них может измениться к лучшему. Невероятно смелая мысль внезапно промелькнула в голове: спасти их, помочь бежать!..
От неловкого движения под моей ногой хрустнула ветка. Голоса в амбаре тотчас же умолкли. Я представил, как настороженно прислушиваются те трое за стеной сарая. И, почти не владея собой, прижавшись губами к сырым доскам, зашептал:
— Товарищи, друзья!.. Вы слышите меня?
Это непривычное, когда-то ненавистное слово сейчас прозвучало для меня неожиданной музыкой.
— Ты кто? — осторожно спросил из-за стены тот, кого Ольга называла Иваном.
