Неуловимый монитор - [6]
Я поблагодарил штабников и пошел в редакцию.
Только через год, летом, редактор, урезав синим карандашом наполовину мой очерк о металлургах Днепропетровска, сказал, как всегда, коротко:
— Собирайся. Завтра поедешь.
— Куда?
— На Дунай. Через полтора месяца, тебе известно, День Флота. Первую корреспонденцию назовем: «Вахта на Дунае». Разыщешь знакомых. Напишешь о «железняковцах». Читателю будет интересно их вспомнить. Возьми подшивку, прочти…
— У меня все — тут, — шлепнул я себя по лбу.
— На это, — похлопал редактор себя по сильно облысевшему лбу, — не надейся. Возьми подшивку… Сделай продолжение прошлогоднего очерка.
— С удовольствием!
— Пойди в бухгалтерию, получи под отчет. Командировку выпишет Тина.
Городок был небольшой, грязноватый. Запыленные сады спускались к реке. Дунай оказался совсем не голубым, а бурым. Солнце пекло нестерпимо. Меня удивило многолюдье на улицах. В заезжем доме мне разъяснили: в городе — ярмарка.
Оставив чемодан, я пошел на площадь. Здесь все шумело, кричало и торговалось. Голые — в чем мать родила — цыганята ныряли под телеги, под лошадиные животы. Бородач с глазами картежника воткнул в землю жердь, и по ней ловко взобралась обезьянка. Молодухи торговали бессарабским вином — наполняли крохотные стаканчики из пузатых бутылей. Медведь послушно плясал молдаванку под бубен. Цыганки скрипели зубами и тянули к прохожим скрюченные черные пальцы: «Позолоти ручку, красавец, скажу правду…»
— Гляди, гляди! — вскричала быстроглазая дивчина. — Такой обнимет, переломает все кости!
— А я бы не прочь! — откликнулась озорница подружка.
— Эх, и росточек же бог дал матросу! — с уважением вздохнул усатый дядько. — Вылитый запорожец.
Матрос медленно пробирался через толпу, с любопытством разглядывая ярмарочные нехитрые чудеса.
Да ведь это — Овидько! Ну да, он и есть!
Пробиться к нему было нелегко. Голые цыганята закружились вокруг меня в хороводе, горланя отчаянно:
— Очкастый, дай рублик!
Овидько возвышался над толпой. Он стоял возле силача, сгибавшего пятаки и подковы. Матрос усмехнулся, и разогнул своими могучими пальцами согнутый силачом пятак, потом разогнул подкову, легко выжал трехпудовую штангу и завязал морским узлом толстенную кочергу.
Силач ахнул.
— Кем же ты был до службы, моряк?
— Подручным у коваля.
Овидько расправил кочергу. Тут я и окликнул его.
— А-а, товарищ корреспондент, — протянул он свою ручищу. — Давно не видались. Не к нам ли?
— К вам, к вам!
— Так что же вы? Идемте, я провожу. Вещички-то ваши где?
— В заезжем доме.
— Деньги платить зря? — удивился Овидько. — На корабле места хватит… Пошли…
— Но я испорчу вам увольнение.
— Тю-ю… Тоже скажете…
Через полчаса он привел меня к Дунаю. Где-то посередине широкой реки проходила граница Родины. У пирсов стояли мониторы и маленькие, покрытые голубою броней бронекатера. Здесь пахло смолой, канатами, краской, всем тем, чем пахнут портовые причалы.
Снова передо мной раскрывался замечательный, потерянный для меня мир! Я мог войти в него — на несколько дней, только на несколько дней!
«Железняков» стоял близко от берега. Мне не терпелось поскорее увидеть его командира и офицеров…
— Цыгане говорят, — сказал у меня за спиной Овидько, — будто на том берегу полно немцев.
— Немцев? Да ведь там не Германия, а Румыния.
— А бис его знает, откуда они тамочки расплодились.
Человек в соломенной шляпе прошел мимо, задел и не извинился. Показалось мне, что ли?..
— Товарищ Овидько?
— А? — повернулся моряк.
— Не узнаете?
— Не-ет. Кого, этого?
Теперь человек стоял, положив на перила локти, и смотрел из-под полей шляпы на реку и на корабли.
— Будто бы он… Охранитель. И чего нас охранять, не пойму. Сами себя охраняем. Чума!
Матрос подхватил мой чемоданчик и заспешил на корабль.
Проверив документы, меня провели к командиру.
— А-а, старый знакомый! Надолго к нам? — поинтересовался Алексей Емельянович. — Надеюсь, погостите подольше на этот раз, походим по голубому Дунаю… Оморячитесь… Губа, пристройте-ка чемоданчик товарища! — приказал он вестовому. — Спать, прошу прощения, будете в кают-компании на диване. Выбирайте любой. Сами знаете, тесновато живем. Тесноват домишко, а свой, — сказал он с любовью.
Я не раз слыхал от моряков, что корабль для них — дом, а товарищи — семья.
— Ну, как наш Днепр поживает? В отпуску еще не был. Родитель обижается. Он-то у меня не моряк. Его, как и вас, по глазам не взяли на флот, зато дед сражался на севастопольских бастионах. Вот и часишки его, — достал он из кармана большие, похожие на луковицу серебряные часы, — мне по наследству достались. Завещал, чтобы внук его стал моряком. Вот я и стал им. Стремился… — в веселых, с хитринкой карих глазах командира забегали огоньки. — А ведь до службы, кроме Днепра, ничего я не видел — ни Черного ни Азовского моря. Так и в заявлении в училище написал: «Не видал, но люблю море самой крепкой любовью». Ответа ждал долго. Терзался: «Откажут. И дернуло же меня написать, что я морей не видал!». Вдруг как-то утром письмоносец приносит большой серый пакет. У меня сердце запрыгало. Разорвал, читаю: «Предлагается вам прибыть в Севастополь». Я как заору: «Батько! Приняли!». — «Ну, еще, положим, не приняли, — рассудительно сказал батько. — Не видишь, черным по белому написано: прибыть держать испытания. Вот когда выдержишь эти самые испытания — тогда примут…» Мать услыхала — заплакала. Отец на нее этак грозно прикрикнул: «Чего ревешь? Сына в дорогу готовь! Счастье ему привалило!»
