Неуловимый монитор - [7]

Ну, поехал. Товарищи и родители на вокзал проводили. Впервые в жизни я уезжал так далеко. Увидел туннели, увидел Крымские горы. И море. Оно… оно меня поразило. Оно оказалось значительнее, грознее, чем я его себе представлял. Не зная его — любил. А тут захотелось с ним — побороться… «А ну, кто кого?» Вы бывали когда-нибудь в Севастополе? — спросил меня, Алексей Емельянович.

— Нет, не пришлось.

— Чудеснейший город. Море — повсюду. Идешь по бульвару и видишь: выходят на учения корабли. Идешь по улице, среди белых, из инкерманского камня, домов, и вдруг перед тобой — каменный трап убегает на желтую гору. Поднимешься — и видишь глубоко внизу паруса, трубы, мачты, ялики, зеленую воду. Пройдешь несколько шагов и наткнешься на редут Севастопольской обороны: лежат ядра, стоят древние пушки. И куда бы ты ни пошел — выходишь к воде, к бухте, к морю, к волнам… Я полюбил этот по холмам раскиданный город. И возвращался из плаваний с радостью. А плавали — хорошо. Не только на гребных шлюпках или под парусами, но и на большом корабле — ходили к чужим берегам. Видел я Анатолийские горы, видел Босфор и Везувий. Да, забыл вам сказать, что испытания я тогда выдержал с честью, потом заслужил ленточку на бескозырку, и усатый дядька мне напророчил: «Быть тебе моряком!»

— Ну, а затем, — продолжал Алексей Емельянович, — подошло время выпуска. Я огорчился, узнав, что назначен на реку. Хотелось поплавать по морю! Но теперь я — доволен. Доволен и кораблем, и людьми. Мы крепко сдружились. Нас — семьдесят человек, а мне, честное слово, кажется, что у всех нас — одно общее сердце…

Постучали в дверь.

— Стол в кают-компании накрыт, товарищ командир, — доложил Губа.

— Прошу, — пропустил, меня вперед Алексей Емельянович.

Все офицеры корабля были в сборе, но никто не садился за стол: они ждали командира.

Комиссар меня сразу узнал. Штурман Коган напомнил мне о моем обещании идти на учения, в лиманы. Володя Гуцайт, радостно пожав мне руку, сказал: «Теперь, я надеюсь, поплаваешь?» Павлин поздоровался рассеянно, пожалуй, забыл, кто я есть. Кузнецов — тоже. «Уважаемый доктор», румяный и располневший, вскричал: «А! Корреспондент!»

Большой черный котище, пушистый и желтоглазый, стал тереться о мои брюки.

— А это — Пират. Его в тот день, когда вы у нас были, Овидько принес. Выкормил, выходил — и вот, полюбуйтесь. Вымахал кот. Бандитище! Брысь! — прогнал кота «уважаемый доктор».

— Я слышал, не приживаются на кораблях кошки, — сказал я.

— Да, с трудом привык. Кругом — сталь и железо. Удирал. Но, как видно, не сладко на бережку пришлось. Явился опять, весь ободранный. Гроза корабельных крыс!

— Прошу садиться, — предложил офицерам Алексей Емельянович.

На накрахмаленной скатерти в белой супнице дымились щи.

Все быстро расселись. По правую руку командира сел комиссар, рядом с ним посадили меня, за мной — Павлин; против командира на противоположном конце стола — Коган, а на диване у переборки — Володя Гуцайт, Кузнецов и Кушлак.

Алексей Емельянович разлил густые щи по тарелкам, и все принялись с аппетитом есть…

За компотом завязалась беседа. Из разговора я понял, что городок привык к морякам, появившимся меньше года назад на Дунае. Боевые корабли стали такой же деталью пейзажа, как и сады с разросшимися яблонями, виноградники, белые домики под разноцветными крышами, каштаны на тихих улицах и единственный в городке кинематограф «Первомай». Моряки быстро сдружились с населением городка.

У городских комсомольцев собираются прослушать доклад на международную тему — зовут с корабля моряка. К большому празднику на собрание просят докладчиком комиссара. Нужна консультация по военным вопросам — тоже обращаются к морякам. О художественной самодеятельности — и говорить нечего. А матросский оркестр играет по вечерам на бульваре.

Поговорили о том, что случилось за день на кораблях, посмеялись над тем, что на соседнем корабле корабельный медведь стянул со стола скатерть с посудой. Комиссар сообщил: на палубе вечером будут показывать «Большой вальс».

— «Большой вальс», — усмехнулся Кузнецов. — Голубой Дунай, любовь Штрауса, фонарики в вечернем саду… Фонарики! Голубой Дунай! А соседи новые батареи развернули, весь Дунай замутили минными постановками…

— Это немцы все, немцы, — вставил, отрываясь от еды, Павлин. — Распоряжаются, как у себя в фатерланде. Весь берег ими кишит. В простой бинокль видно.

— Масло наше жрут… А сами — пушки против нас, — продолжал возмущаться Кузнецов. Если что, их батареи накроют огнем весь фарватер: немцы заваливают его на всем протяжении минами. Попробуй тогда прорвись к морю.

— Война?.. Чепуха! У нас с немцами договор, — сказал кто-то.

— Дипломатия дипломатией, а от этого гада Гитлера всякой подлости можно ждать, — возразил комиссар.

— Если завтра война, если завтра поход, — напел Коган.

— Да, если завтра война! — сверкнул глазами Кузнецов.

— Пойти бы разведать к ним, что они там затеяли, — мечтательно сказал Гуцайт.

— Пойди-ка разведай. Такую разведку тебе зададут из Наркоминдела, ввек не очухаешься… Договор!

— А я полагаю, Кузнецов, — сказал Харченко, — прежде чем прорываться к морю, твой главный калибр без всякой дипломатии разобьет к чертовой матери все их пушки…