Неугасимые зарницы - [49]

«Ничего, детки, пройдет. Поболит и пройдет», — говорила, пока дети были маленькими.

А когда выросли, себя и их успокаивала уже неоспоримым, но грустным утешением: «Никуда от этого не денешься. Оно уже и должно все болеть. Здесь уже ничем не поможешь — старость же не лечат. И так, слава богу, продержалась: вот вы уже, считай, пожилые, а я еще живу...»

Сколько раз Роман пытался показать мать своим коллегам, но она отказывалась: «Я, сынок, погостить к тебе приехала, а не по врачам бегать. Дохожу уж как-нибудь. Сколько там осталось...»

И вот ей совсем плохо. А может, есть еще надежда?..

Уже стемнело, когда он добрался до Верблюжек.

Такси не отпустил.

На улицу вышли соседи, начали переговариваться между собой:

— Не задержался, все же застал мать.

— А может, он еще и отходит Яковну?

— Где уж там...

— Говорят же, что он знающий доктор.

— Нет, поздно...

Заплаканная сестра припала к груди Романа:

— Ой, братик ты мой!..

— Что с мамой?

— Разве ж я знаю... Горит у нее все внутри. С ночи горит.

— Врача вызывали?

— Фельдшер наш приходил. Велел везти в больницу, а мать и слушать не хочет. Тебя ждет...

Мать удивленно взглянула на Романа: не ждала его сегодня. Где тот Киев, а где те Верблюжки.

— Спасибо, сынок, что не задержался. Я уже такая, что и помереть бы, да как же, не увидевшись с тобою...

— Не нужно об этом, мама. — Роман взял ее ослабевшую руку, нащупал пульс. — Что с вами случилось?

— Кто его знает... У меня давно низ живота побаливал, но было терпимо. А вчера такая нечеловеческая боль началась... И тошнило меня, будто я какую-то холеру съела, потом переворачивало все мои внутренности, а теперь огнем жжет. Горит все у меня... И язык как из войлока, не повернешь им...

Роман сразу понял: у матери острый приступ аппендицита. Необходимо немедленное хирургическое вмешательство.

— Ничто уже, детки, не поможет мне, — вздохнула мать. — Только намучаетесь со мной.

Таксист вел машину очень осторожно, но мать чувствовала изболевшим телом каждую выбоину и часто стонала.

— Это ж меня, наверно, резать будут?

— Не бойтесь, мама. Все будет хорошо.

— А я уже ничего не боюсь... Ведь ты же меня будешь резать?

— Нет, мама.

— Почему? Ты ж людей режешь? От тебя, детка, я все стерпела б...

Роман не мог сказать матери, что он боится оперировать ее, что у него не хватит сил для этого, той уверенности, с которой он оперирует чужих, незнакомых ему людей.

И все же оперировать мать пришлось ему. Хирурга уже не было в больнице, не разыскали его и по телефону. А медлить было нельзя.

К счастью, хирургическая сестра оказалась знающей, энергичной и, главное, решительной. Она без колебаний поверила Роману, что он хирург, и точно и без промедления выполняла все его указания.

В небольшую операционную Роман вошел не чародеем, не магом, как это было раньше, а простым человеком, на которого вдруг свалилась непомерная ответственность. Напрасно он старался думать, что на столе лежит не его мать.

— Все готово? — спросил он хирургическую сестру и не узнал своего голоса.

А мать узнала.

— Все-таки ты будешь резать, сынок?

Роман ничего не ответил.

— Наркоз! — приказал он сестре.

Мать не понимала, что это означает, но догадалась.

— Это, наверное, меня усыплять будут?.. Может быть, я и не проснусь. Дай же, сынок, я хоть насмотрюсь на тебя. Подойди поближе...

Ее запекшиеся, почерневшие губы дрожали, лицо было белое, словно обмороженное.

Но вот начал действовать наркоз. Матери показалось, что она куда-то плывет, а сын стоит на берегу и все отдаляется и отдаляется от нее. Вот он стал едва заметным. Вот уже белый туман совсем поглотил его...

Над столом включили свет.

Роман склонился над матерью и с ужасом почувствовал, что ему страшно, что у него нет сил, решительности приступить к операции...

Тогда, наяву, то колебание, то мучение продолжалось какие-то секунды, а сейчас, во сне, той муке, казалось, не будет конца.

Иордан проснулся и долго не мог прийти в себя. Где он? Почему вокруг непроницаемая темень? Что за плеск воды? Чье рядом дыхание?..

Наконец избавившись от кошмарного сна, он выполз из палатки, набрал сушняка, разжег костер, закурил и, усевшись на бревно, стал ждать рассвета...

VII

Касьян Маркович осторожно, чтоб не потревожить сына и невестку, приоткрыл полог палатки. Увидев около костра Романа, удивленно воскликнул:

— О, вы уже куховарите?

— Да нет, не куховарю. Зализываю раны.

Тернюк не понял Романа, и тот коротко рассказал ему свой сон.

— Но вы все же оперировали мать? — боясь показаться бестактным, осторожно спросил Касьян Маркович.

— Конечно, оперировал. Страшно было до вскрытия. А потом... Вы же знаете: человеческая психика на удивление мобильна и способна к автоматической переориентации. Страх ошеломляет лишь до тех пор, пока человек не разгадает его причины, а когда разгадает, появляется подсознательная потребность действовать, и страх отступает. Страх — это спутник бездеятельности. — Иордан наклонился к костру, взял надгоревшую веточку, прикурил погасшую папиросу. — Все обошлось, к счастью, благополучно. Мать выздоровела. Живет и поныне в наших Верблюжках. Ее оттуда не выманишь. Для нее Верблюжки, как для вчерашнего гуцула Верхний Быстрый, — столица мира... Я и сам, когда пойду на пенсию, наверно, уеду в наши Верблюжки...