Нетронутые снега - [28]

Северьяныч подскочил, как будто его шилом ткнули.

— Вот дурак, и рассказал все за здорово живешь. Решеный теперь я совсем.

Хозяин зимовья сел и начал мять голову, как тыкву, которую думает скормить корове…

— Наверное, что-нибудь нахвастал. Когда я пьяный, со мной это бывает, — снова заговорил Северьяныч, надеясь, что Сохатый ему расскажет, о чем он вчера болтал.

— Ладно, ладно. Пой ласточка синему небу, чего мне-то поешь! Воробей живет возле людей, оттого и грамотней, понял? Прокурору все расскажешь, он тебя со вниманием будет слушать, это, брат, — его дело, а я не прокурор, я старатель. Понял? Старатель я.

— Слышь, пощади, если хочешь, век молиться за тебя буду, — умоляющим голосом запричитал хозяин, встал и попятился в куток печки.

— Я и сам помолиться-то умею, да вот не шибко увлекаюсь этим спортом и тебе не советую. Дура! Куда пятишься? Ведь не убивать я тебя собрался. На том свете таких не балуют. Может, поэтому и жалею, — заметил приискатель.

— Беда! — прошептал Северьяныч.

В этом одном слове было столько неподдельного страха и тоски, что Сохатый смилостивился и сказал примирительно:

— Что, перетрусил? Разнюнился? Ну, ладно. Кислое молоко с молитвой не употребляю. Слушай меня со вниманием, не пропускай им одного моего слова.

Хозяин зимовья насторожился, готовый выслушать строгай приговор, сделать все, что скажет этот крепкий и сильный, как из корней сплетенный, старик.

— Отстарался ты, «старатель», на чужих спинах, не золотит сегодня в твоем лотке. Выклинилась твоя жила, и другой тебе больше не найти. Ушло твое, хозяин, время и не быть ему, проклятому, больше на нашей золотой земле. Слушай меня: про деньги за ночлег не заикайся, давать начальник будет, не бери. Деньги-то мы не свои платим, а казенные! Понял? Казенные деньги, говорю. Ну, тогда слушай меня дальше. Старателем больше не прозывай себя. Старатель — это не то, что ты думаешь, ты еще червяк супротив старателя.

Сохатый продиктовал свои условия со всей важностью и степенностью, какие и подобает соблюдать в таких случаях.

— Ну, все понятно? А я обратно когда поеду, справлюсь про тебя.

Видно было по всему, что Северьяныч «условиями» остался доволен.

Шилкин сбросил с себя одеяло, сел и начал протирать глаза.

— Что ты это с ним, Романыч, толкуешь?

— Да тут у нас разговоры свои завязались.

— Время-то уже много, пожалуй, и вставать пора.

— Можно и вставать.

Шилкин соскочил с нар, потянулся до хруста в костях, надел брюки, подошел к печке и сел. Он долго мял собачий чулок. Разгладил ладонью портянки, поправил высокий задник унта. Затем быстро обулся, свернул папиросу и затянулся махорочным дымом всей могучей грудью.

— Как, Романыч, морозец сегодня сильный?

— Хватает, хуже вчерашнего.

— Пойду полюбуюсь.

Шилкин сдул пепел с папиросы и вышел из зимовья. Вставали остальные, умывались в углу возле печки. Шилкин протиснулся в дверь, нагнувшись, как бы боясь удариться о притолоку.

— Верно, Романыч, морозец сегодня степенный!

Узов все еще лежал в постели, глядел из-под кромки одеяла на Шилкина. Тот стоял, согнувшись, без рубашки, широко расставив ноги, весь по пояс красный, и неторопливо вытирался полотенцем. Грудь его высоко поднималась. Мускулы, как толстые сыромятные плети, опоясывали руки и спину. Казалось, весь этот бревенчатый потолок он держит та своих плечах.

Северьяныч с большой вязанкой дров тяжело перешагнул порог, сделал еще два шага, упал и заохал.

— Врача скорее, — крикнул кто-то.

Появился врач. Северьяныч уже лежал на нарах, охал и кричал, обхватив руками живот.

— Где больно? — спросил врач.

— Ой, доктор, какая-то организма оторвалась в самом нутре, а теперь комок подкатывается прямо под сердце. Ой! Худо мне!

Врач осмотрел живот, простучал грудь и задал несколько вопросов.

— Ну, что, Леонид Петрович? — обеспокоенно спросил Аргунов у доктора.

Врач пожал плечами.

Северьяныча решено было везти с собой до прииска Быралон, где находилась больница.

13

Зимовье опустело. Постели уже вынесли и уложили на сани. Натягивали тулупы, поднимали друг другу воротники. Был слышен голос Есаулова:

— Н-но, ты, разучилась пятиться!

Запрягли последнюю лошадь и выехали.

Глубокая, как корыто, дорога была хорошо укатана. Часто попадался порожняк. Начался большой и длинный, как в Забайкалье говорят, тянигус, то есть дорога в гору. Все слезли с саней. Шли молча, лишь изредка перекидываясь замечаниями. Идти в хребет было тяжело. Сбросили тулупы. Узов часто поправлял шапку, большой лохматой рукавицей, беспокойно поглядывая вперед. Хребту не было конца. «Надо дышать через нос, а то можно простудить горло», — думал Узов.

Холодный воздух жег ноздри и, казалось, его не хватало. Узов пробовал делать глубокие вдохи и выдохи — ныли зубы. Ноги начинали дрожать и подгибаться в коленях, хотелось сесть и не двигаться с места. Лошадь, которая шла сзади, догоняла, и ее тяжелое дыхание было уже возле самого уха, чувствовался теплый воздух и запах сенной трухи.

Узов старался прибавить шагу. «Надо снова взяться за веревку, вот он, конец, как будто нарочно оставленный для меня. Надо догнать воз и тогда будет идти легко, держаться за конец веревки и идти. Пятнадцать метров до воза, надо прибавить шагу. Догнать, догнать и залезть на воз».