Нетронутые снега - [2]

Дедушка Пых распалялся все больше и больше: он-то бы, Филипп-то Егорыч, да при технике-то!..

«Нет, сообщить надо, известить о золоте на Учугэе, на реке Хорошей! Не зря ее якуты «Хорошей» прозвали!». Но куда, кому написать, да так, чтобы немедленно ход делу дали, Филипп Егорыч не мог придумать. «Медведь, медведь и есть», — зло выругал он себя.

Филипп Егорыч нацепил лыжи и отправился в путь. Хмуро стояли деревья по колено в снегу. Кругом снег наметен в тугие сугробы. Следы диких коз, зайцев, лунки-схоронки в снегу, где проводят ночь рябчики — все замело. Над тайгой — солнце в матовом кольце. Завернулась в шубу тайга, притихла. Но только дедушка Пых поднялся на пригорок, навстречу выскочили семь диких оленей. Вот животные стали, посмотрели в сторону приискателя и поскакали дальше, пружинисто подбрасывая свое стройное тело.

«Эка красотища!» — подумал старый приискатель.

…Филипп Егорыч еще парнем пришел на прииск. Бедно жилось в деревне, а жить хотелось, конечно, лучше. Хотелось на своем коне пахать свою землю. И чтобы хлеба хватало от урожая до урожая. Но радостное и веселое солнце никогда не заглядывало в старенький домишко бедной семьи. Понуро шли серые дни, а солнце светило и улыбалось тому, у кого были деньги. И лишь несколько радостных дней бывало в году — это праздники. Напьется самогону измученный жизнью человек и кажется ему, что жизнь уже не такая паршивая штука, Даже в пляс пойдет и крикнет:

— Эх-ма!

Начнет подпевать какую-нибудь частушку, которую знал в юности, пропоет начало, а конца не помнит, убей — не помнит, остановится на полуслове и опять крикнет:

— Эх-ма!

Как-то раз в праздник, в масленицу, не весть с каких приисков завалился к ним в деревню старатель-гулеван. Три дня всех поил водкой. Загонял насмерть тройку лихих, катаясь по деревне.

Смотрел отец Филиппа Егорыча на проделки старателя, качал головой и удивлялся.

Отгулял гулеван, вытряс суму и исчез.

— Иди-ка, Филька, на прииск, — сказал ему отец, — может, и ты вынесешь деньжонок оттуда, а то так-то нам не в жизнь хозяйство не справить. Иди, попытай жизнь-жестянку, может, и вывезет кривая. Хватит батрачить у богатеев.

Отцу хотелось избавить сына от нужды, от унижения. Хотелось видеть своего сына человеком.

Собрался Филька, крепко подпоясался, надел новые рукавицы-голички. Запричитала мать, заплакала:

— Голубчик ты мой сизокрылый, кормилец ты наш, надежа ты наша, смотри, не загуби там свою головушку, бойся лиходеев, бога не забывай.

Много деревенских парней в ту пору от хозяина из деревни шли к хозяину на прииск. Каждый надеялся подработать деньжонок, вернуться, жениться, завести свое хозяйство.

И с тех пор повела Филиппа Егорыча бродячая жизнь с прииска на прииск, от одной ямы к другой. А там зашелестели карты в руках, зашумело от водки в голове. И затерялись где-то мечты о собственном хозяйстве.

…Филипп Егорыч остановился. Он всегда останавливался в этом месте взглянуть на странное дерево, изогнутое северными ветрами. Высокое, оно напоминало часового. Как будто вечно бодрствующий страж, одетый в тяжелые доспехи, стоял посреди долины и бдительно охранял подступы к сказочному богатству. Закурил Филипп Егорыч, и, легко переваливаясь с лыжи на лыжу, покатился, упираясь палками.

…В прошлую зиму к другу Филиппа Егорыча приполз полуживой с далекого Севера его старый знакомый Петр Петрович. Вот он-то и рассказал о богатом золоте на Учугэе.

Много за свою жизнь слышал Филипп Егорыч путаных рассказов о золоте и не один раз нарывался на «пустоту», сейчас же хотелось верить — старый и опытный приискатель доверял ему тайну. И заныла у приискателя косточка, как застуженные ноги перед ненастьем. И добрался Филипп Егорыч со своими товарищами, такими же как и он, любящими жизнь, ширь и раздолье, до нетронутого золота.

…Чуть приметная старая лыжня часто пропадала в снежных передувах. Вот она вынырнула из-под глубокого снега, свернула в сторону и пошла по увалу книзу. На крутых откосах стояли низкорослые деревца. Они как будто прижались и боялись, что их вот-вот оторвет студеный ветер и покатит, как перекати-поле, по холодному снегу. Широкую реку окаймляли высокие груды торосов. Обрывистый левый берег высоко поднялся над руслом. И, как на большом приступке, стояли громадные лиственницы.

Резким, отрывистым лаем встретила дедушку Пыха остроухая лайка. Из юрты вышел Данила Кузьмич. На нем была куртка шерстью наверх и легкие унты. Он что-то сказал собаке. Та прижала уши, отошла в сторону, но еще нет-нет да взлаивала. Приискатель отстегнул лыжи и поздоровался.

— Всю лыжню почти замело, новую пробивал, — жаловался Филипп Егорыч.

— Снегу ноне беда много, — подтвердил Данила Кузьмич.

Он долгое время был проводником у сибирских купцов, рыскающих по северу за дорогой пушниной, и научился говорить по-русски.

— Да, весной воды будет!

— Беда, как много. Однако заходи в юрту, греться будешь.

Юрта Данилы Кузьмича — большая, жарко натопленная. Все в ней по-хозяйски прибрано. Печка обмазана свежей глиной. На скамьях оленьи шкуры. В углу на нарах постель, покрытая заячьим одеялом. Одна на другой лежали большие пуховые подушки. На стене, вниз дулом, висели винтовка и дробовое ружье. В переднем углу — небольшая деревянная иконка. На ней изображен Никола-угодник с тонкими, как будто недавно подбритыми бровями. К потолку подвешены связанные пачками беличьи шкурки.