Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции - [3]

Один из идеологов царствования Николая I профессор М. П. Погодин возмечтал о том, что Россия может решать судьбу всей Европы, да что – Европы, «судьбу всего человечества, если только она сего пожелает» [4]. Если до победы над Наполеоном русские интеллектуалы скромно сравнивали Россию с Европой, то теперь только противопоставляли.

(Коли терпеливый читатель дочитает до 11 главы, то он немало подивится тем идеологическим фортелям, которые способен выкидывать российский чиновник типа М. П. Погодина: Николаю I он советовал оградить Россию непроницаемым частоколом от западной заразы, а его наследнику, императору Александру II, как только тот сел на престол, настойчиво рекомендовал немедля приниматься за реформы невиданного масштаба, браться «вдруг и за все»).

Казалось бы, победили Наполеона, убедились в крепости русского духа, чего бояться какой-то там Европы, одряхлевшей и к тому же стоящей одной ногой над краем пропасти. Ан, нет. Боялись. Не силы ее, конечно. Но тамошней жизни. Уровня экономики и культуры. А более всего опасались, что русский солдат, вернувшись из Парижа в свою родную Тараканиху, начнет сравнивать и сопоставлять. А это бы выходило явно не в пользу России.

Поэтому правительство Александра I решило приступить к реформам. Причем сделали это чисто по-русски: замахнулись на конституцию, а создали… военные поселения [5].

Аналогичная история через 130 лет. Победили фашизм. Опять русский солдат прошагал пол-Европы и мог сравнивать. И вновь власти этого испугались. Ни о каких реформах коммунисты, само собой, не помышляли. Они придумали другое, с их позиций более радикальное и действенное, – возвеличить все русское и начать активную борьбу с низкопоклонством перед Западом. И советская интеллигенция отдалась этому занятию с упоением, ибо вожди большевизма гениально или случайно, но все же угадали безошибочно, – интеллигенция поддержит придуманную ими кампанию потому только, что кампания эта легализует потаенное – «нацио-нальную фанаберию великороссов».

Как видим, ментальность власти в России не изменилась. Да и за прошедшие полтора столетия Россия, мягко скажем, лучше жить не стала. Европе она по-прежнему завидует, оттого и не любит ее. Интеллигенция же, озвучивая очередной «спасительный» виток своих измышлений, похоже начинает по-детски обижаться на историю: мы, мол, всё советовали правильно, а она, дура (имеется в виду, конечно же, Россия), не слушала и видите, что получилось.

Как остроумно заметил В. Ф. Кормер, «по кухням малень-ких… квартирок на окраинах Москвы в Бирюлеве да в Медведкове сидят и спорят до хрипоты теперешние русские интеллигенты (это все же относится к интеллигентам 70-80-х годов, нынешние не спорят, нынешние только брюзжат обиженно – С.Р.): откуда есть пошла русская земля? Зачем пошла туда, зачем не пошла сюда? Как это могло получиться? Точки бифуркации. Цель истории. Щель истории. Камни предткновения. Кто виноват? Татары? Иван Грозный? Петр I? Николай II? Интеллигенция? Евреи? Большевики? Сталин? Хрущев?…» [6]. Так вот и шумим, как ветер в ветвях тысячелетней секвойи.

Еще в середине XVIII века аббат Рейналь безошибочно уяснил одну из неустранимых «особостей» русского человека: «прини-мать слова за дела» [7]. Позднее ее стали связывать с интеллигенцией, что, само собой, более точно. Почти текстуально эти слова воспроизвел в 1917 г. министр иностранных дел в Правительстве А. Ф. Керенского, профессор П. Н. Милюков: «Наше слово уже есть наше дело». Похоже, И. С. Тургенев был прав, когда говорил, что у русского человека не только шапка, но и мозги набекрень. Если так, то ничего другого нам не остается – только шуметь и дальше…

Предметом почти языческого поклонения, единящей всех национальной святыней были и остаются наша великая русская литература, музыка и наука. И хотя парадоксальный В. В. Розанов с искренней горечью заметил, что скорее всего русская литература «великая» от гнусной жизни нашей, а потому нам надо не кичиться ее величием, а озаботиться единственно важным, – чтобы сама жизнь человеческая стала великой, прекрасной и полезной, литература же «мо<жет> быть и кой-какая», – «на задворках», [8] – нас не изменить.

Науку в один ряд с литературой можно поставить с большой натяжкой. Вековечное мыкание под прессом российской государственности сделало более чувствительными наши души (отсюда и великая литература), но одновременно умертвило мысль, а значит перекрыло кислород науке. Страстные упования В.И. Вернадского и А.Д. Сахарова на «свободную мысль, как планетное явление», на «интеллектуальную свободу человечества» кажутся поэтому до обидного абстрактными. Ведь свободная мысль и так – явление планетное.

И все же, хоть и красиво сказал наш мыслитель, но мы ему не поверим. На самом деле подлинное величие любого государства определяется одним – величием на ниве культуры. Не зря Т. Карлейль утверждал, что Англия скорее откажется от своей Индии, чем от своего Шекспира, а, как бы перекликаясь с ним, все тот же В. В. Розанов как-то отметил, что русским не страшнее потерять всю Белоруссию, чем потерять одного Гоголя