Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции - [110]
Социалистическому реализму правда была не нужна, а советской власти так просто противопоказана, поэтому утешение ложью, оправдание ложью, возведенное в принцип стало не просто условием, но даже обоснованием праведной жизни при социализме.
Так была подведена черта под глобальной задачей большевиков – полного изничтожения инакомыслия в стране.
Теперь они могли спать спокойно: мутация русской интеллигенции в интеллигенцию советскую завершилась блестяще.
Советской же интеллигенции, слепо верящей в путеводную идею и дружно марширующей вдоль генеральной линии, мутация идей не грозила. Она с жадностью губки впитывала руководящие указания и, как затравленный родительскими окриками ребенок, очертя голову кидалась их исполнять.
Приведение страны в состояние устойчивого единомыслия как бы мимоходом решило еще одну наиважнейшую для большевиков задачу – формирование общественного мнения. Отпала необходимость в тонких методах его подготовки, ибо прелесть единомыслия в том и состояла, что достаточно было одной передовицы в «Правде», чтобы вся страна в тот же день заговорила ее словами.
Из истории хорошо известен как бы предельный случай монолитного одномыслия. Когда римский император Калигула пожелал сделать сенатором своего жеребца, сенаторы с пониманием отнеслись к этому капризу повелителя. В 30-х – 50-х годах в СССР депутатами Верховного Совета жеребцов не делали, но «кухарки, управляющие государством» стали делом привычным, а предельно непрофессиональная номенклатура, бросаемая партией на затыкание любых дыр, вообще была объявлена единственно возможной формой руководства.
Главное, что стало невыносимо для интеллигенции, это ее полная унизительная зависимость от режима. Она утратила собственный голос, а главное из нее выбили оппозиционность, т.е. то, чем всегда была сильна именно русская интеллигенция. Теперь она «ликовала» по поводу любой властной инициативы, даже если эта инициатива била ей прямо в сердце.
В. В. Вересаев, писатель отнюдь не оппозиционный, и тот сразу же задохнулся от цензурного гнета. Он отмечал, что русский писатель уже не может оставаться сам собой, его художественную совесть «все время насилуют» и оттого творчество оказывается как бы двухэтажным: писатель сочиняет «для стола» то, что хочет, а для печати то, что потребно. Но подобное раздвоение личности часто приводило к тому, что «для стола» писать уже не хотелось, писатель начинал потихоньку сдавать позиции и, убеждая читателя в том, во что поначалу сам не верил, в конце концов становился непримиримо правоверным и очень от своей слабости злобным.
Безличной власть стремилась сделать всю советскую интеллигенцию. И во многом преуспела. Уже к концу 20-х годов интеллигенция как бы смирилась со своей неполноценностью, впав в грех угодничества. Власть не оставила ей ни одной степени свободы, кроме беспредельной любви и преданности самой большевистской власти.
И в методах обезличивания интеллигенции большевики преуспели. Их стержень – вера в идеи и всепроникающий страх как лучшее средство внутреннего самоубеждения в истинности этой веры. Манипулируя обоими рычагами обезличивания, можно было добиваться поразительных результатов.
… Академия наук стала послушно, по указке ГПУ, исключать из своих рядов «бессмертных», чего ранее за более чем 200-летнюю ее историю никогда не было. Ученики с облегченным вздохом отрекались от своих учителей. А некоторые академики стали вдохновенными осведомителями. Некогда такое и вообразить было невозможно.
Вот лишь несколько выборочных иллюстраций.
Выдающегося русского историка академика С. Ф. Платонова вынудили в ОГПУ признаться, будто бы он организовал и возглавил «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России». Академия поспешила избавиться от него, а заодно еще от ряда академиков. А в 1931 г. им устроили показательное судилище в Институте истории Коммунистической Академии и Обществе историков-марксистов. На нем многие ученики Платонова с тяжким интеллигентским вздохом сожаления «вынужденно» отмежевались от своего учителя [581].
Но кто мог себе представить, что благообразный глава школы советских историков академик М. Н. Покровский – вдохновенный осведомитель, что, исповедуясь перед ним, ученые изливают душу прямо в протокол следственного отдела ОГПУ. 29 сентября 1932 г. М. Н. Покровский в секретном донесении своим хозяевам как бы между прочим оповещает их: «Время от времени ко мне поступают письма историков, интернированных в различных областях Союза. Так как эти письма могут представить интерес для ОГПУ, мне же они совершенно не нужны (каково! – С.Р.), пересылаю их Вам» [582]. В ОГПУ, разумеется, с большим интересом прочли письма – откровения академика Е. В. Тарле, академика В. И. Пичеты и профессора МГУ А. И. Яковлева…
В период взбесившегося ленинизма «крыша поехала» у всех: у властей от вседозволенности, у обывателя от явной нестыковки лозунгов и быта, у интеллигенции от невозможности сохранить внутреннюю свободу, живя по законам «зоны». Л. Аннинский так объяснил мутацию русской интеллигенции: «В обман и самообман я не верю. А вот в гипнотическое давление масс верю. Во власть тьмы верю. В диктатуру миллионов, взывающих к совести, верю. Попробуй не поверь»
