Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции - [107]

С. Л. Франк еще в «Вехах» от избытка оптимизма явно перемудрил: он думал, что ошибки и заблуждения интеллигенции начала века отрезвят ее, она будет вынуждена пересмотреть старые ценности и тогда ей на смену «грядет “интеллигенция” новая», уже безгрешная. Если бы…

С приходом большевиков к власти русская интеллигенция уступила свое место интеллигенции советской, процесс интеллектуальной мутации, как мы знаем, завершился к концу 20-х годов. Если старая русская интеллигенция слушала только свой внутренний голос «социального призвания», то советская стала слушать указания сверху, дающие «социальный заказ».

«Для пользы дела» и «во имя» оказались выше морали, выше совести, а потому вся история советской интеллигенции – это непрерывная цепь этических и нравственных головоломок. Революция, как оказалось, выдвинула не таланты, она вознесла наверх лишь агрессию и напор, а для людей по-настоящему одаренных их Божий дар оказался тяжким грузом, который они были вынуждены нести и за который зачастую расплачивались свободой или жизнью. Касается это всех сфер интеллектуальной деятельности.

Советская литература – это ведь не только Парфенов, Гладков, Павленко или Бабаевский, как советская наука – это не только Лысенко, Презент, Митин или Кольман. С ними все ясно. Для них годы взбесившегося ленинизма – пора расцвета, вне этих лет они ничто, пустое место.

Но были ведь и Вавилов, Капица, Булгаков, Платонов, Мандельштам, Ахматова и еще многие десятки столь же уникальных талантов. Они – вне времени. И судьба каждого – самостоятельная эпопея.

То, что советская интеллигенция не только не похожа на интеллигенцию русскую, но является в определенном смысле ее полной противоположностью, никаких сомнений не вызывает. Вот что писал по этому поводу Ф. А. Степун: «Число интеллигенции в старом смысле в Советской России в настоящее время весьма незначительно (статья опубликована в 1959 г. – С.Р.). То, что за границей считается новой советской интеллигенцией, является полной противоположностью тому, чем были рыцари интеллигентского ордена… Спрашивается, есть ли у похороненной Лениным русской интеллигенции старого стиля еще шанс на Воскресение? Можно ли, варьируя известное изречение, воскликнуть: “Русская интеллигенция умерла, да здравствует интеллигенция!”» [560].

Вопрос риторический: конечно, можно. Только надо ли этой интеллигенции здравицы провозглашать?

Как была «осовечена» русская интеллигенция, мы знаем из предыдущей главы. Мы знаем также, что уже к концу 20-х годов окреп «гений вождя всех народов», а после «года великого перелома» стал слышен голос уже советской интеллигенции – бодрый, радостный, прославляющий.

Недобитые остатки оппозиционной российской интеллигенции глухо замолчали, а значительная ее часть перепрописалась в ГУЛАГе. Вместе с ней, как говорил в своей Нобелевской лекции А. И. Солженицын, «целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги» [561]. Но нет. Не только литература. Там же похоронен и мощнейший пласт русской культуры, там же погребены и многие великие научные открытия, так и не ставшие достоянием человечества. Там погребена Россия!

Все как будто встало на свои места. Теперь большевики в лице советской интеллигенции имели не оппонентов, а преданных и послушных союзников. Однако новым хозяевам страны была необходима не сломленная гордыня и покорное послушание интеллигенции. Им хотелось, чтобы советская интеллигенция сама как бы светилась изнутри марксистско-ленинской идеологией, они стремились создать такую интеллигенцию, которая была бы не просто их вынужденным попутчиком, а своеобразным интеллектуальным паровозом, тянущим в светлое будущее перегруженный советский эшелон.

Еще один важный момент. Выращенная второпях советская интеллигенция первого поколения (шариковы и швондеры) это неисчерпаемый слой бюрократов с дипломом (а зачастую и без), из которого можно было безошибочно отбирать нужных Системе людей, а они с истинно собачьей преданностью служили властям и от их имени дозировали интеллектуальные свободы.

Для тоталитарного режима это не просто умная и дальновид-ная тактика, это единственно возможный и абсолютно безопасный стиль управления обществом, когда на каждом иерархическом уровне сидит своя команда пришибеевых и с лютой преданностью исполняет абсолютно любые указания.

13 июля 1929 г. В. И. Вернадский писал сыну: «Машина коммунистическая действует прекрасно, воля огромная, но мысль остановилась и содержание ее мертвое. А затем малограмотные, ограниченные и бездарные люди во главе…» [562].

Ничего не изменилось и через 10 лет. Всё стало задавлено страхом, «все спрятались. Замкнулись. Боятся. Отупели». Эти слова в свой дневник историк А. Г. Маньков занес 25 октября 1940 г. [563].

К той технологии «осовечивания», которую мы уже рассмотрели, надо бы добавить еще один нюанс, его можно назвать языковым тоталитаризмом.

На самом деле, когда с утра до ночи из всех щелей слышишь одни и те же речевые обороты, их перестаешь замечать, над ними не надо думать; а когда они как-то исподволь вдруг превращаются в твое собственное достояние, начинаешь относиться к ним с неким даже глубокомыслием и почтением. В них хочется верить. Они становятся истинными. Любой отход от штампа настораживает, начинает резать ухо. Поневоле начинаешь искать в этих словах какой-то скрытый смысл, а он всегда отдает душком антисоветчины. Так незаметно для себя умные интеллигентные люди втягивались в словесную наркоманию. А слова рождали веру, вера – надежду и уверенность. Люди превращались в правоверных «бойцов идеологического фронта».