Нет-ленка - [8]

P.S. Только написала этот абзац, которым ужасно довольна, и перечитываю его с улыбкой, как вдруг узнаю, что пьесу собирается ставить режиссер Козак и играть в ней якобы будет Ингеборга Дапкунайте. Название — «Монологи вагины». Да, попроще будет актрисе сказать «вагина», нежели «влагалище». Разница? В первом случае латынь, во втором — русский. А спустя несколько месяцев мне позвонил драматург Михаил Волохов (автор известной пьесы «Игра в жмурики») и предложил сыграть в его последней пьесе «Лесбияночки шума цунами». А там каждое второе слово — все «кант», да «кант». Да не Кант, а… «влагалище», в общем! Он говорил: «Лена, только вы можете, с вашей откровенностью и открытостью…» — и так далее. Короче — напророчила!

Кстати, это интересная проблема — перевод нецензурных, как у нас говорят, выражений с английского, на котором они порой звучат не так скабрезно, как у нас. Мне пришлось с этим столкнуться как-то в Калифорнии. Я решила устроить свой творческий вечер (что мне вообще не свойственно) для русских эмигрантов. И кроме прочего, я выбрала себе для чтения монолог из картины Славы Цукермана «Жидкое небо». Это центральный монолог героини, когда она сидит перед зеркалом и, разгримировываясь, рассказывает свою жизненную эпопею. О том, как ее, примерную школьницу из штата, кажется, Коннектикут, заманили рекламы Нью-Йорка и перспектива стать актрисой или еще кем-то в шоу-бизнесе. Впрочем, как она говорит, ее всегда отвращало будущее типичной американки среднего класса, — улыбчивая домохозяйка с дежурным вопросом «Хау ар ю?», задаваемым всем встречным, в расчете, что тебе ответят одно и то же — «Ол райт!» и пойдут дальше. А по субботам — обязательные гамбургеры и барбекью в кругу семьи, с двумя-тремя соседями в шортах… В Нью-Йорке она обнаружила, что для того, чтобы стать актрисой, сначала надо со всеми перезнакомиться, посещая самые скандальные тусовки. А для этого надо модно одеваться и зарабатывать деньги. А лучший способ для того и другого — стать моделью. Тем более, что на моделей был спрос. А вернее, на тело! Чтобы нравиться, поняла она тогда, необходимо стать как все: принимать наркотики и быть андрогином: мальчиком-девочкой, двуполой, в стиле унисекс. Ведь и это было в моде. Пришлось пройти огонь и воду в городе Нью-Йорке, узнать изнанку шоу-бизнеса: постель с мужчинами, от которых зависела карьера. Или постель с женщинами, по той же причине. Их равнодушие и жестокость. И вдруг героиня фильма обнаруживает странную особенность — все, кто с ней спит, в момент оргазма умирают! Только она остается жива — ведь ей неведомо, что это такое! В конце концов и она это испытывает с прилетевшей инопланетной тарелкой, которая, как выясняется по сюжету, буквально питается этими самыми оргазмами — энергией, которая их сопровождает. Так и она исчезает, «умирает», дематериализовывается, как и все те, кто пережил с ней оргазм. Только у нее это случилось впервые с летающей тарелкой.

Это, конечно, была не совсем фантастика. а скорее, философский фарс-предупреждение. Вскоре после выхода фильма поползли известия о новой смертельной болезни — СПИДе, который многие восприняли как кару за беспорядочный секс. Одним словом, искусство ясно видит будущее. А этот разоблачающий и весьма драматичный монолог (почти как Катерина перед тем, как броситься с обрыва) начинался очень эффектно: «Вы хотите знать, кто я? Я — убийца! Я убиваю… (здесь надо было сказать это слово «кант», но по-русски!) По-английски оно как-то органично вплеталось в монолог — такой монолог! Но по-русски — звучало грязно. Я позвонила Славе в Нью-Йорк и поинтересовалась, как тут быть? Он задумался. Согласился с тем, что проблема существует, и просто перевести на русский это слово нельзя (будто оно обозначает совсем другое, чем в английском). И наконец нашел выход, предложив более обтекаемое слово «секс». Получалось: «Я убиваю сексом!» Я добавила красочный жест, указывающий на местонахождение «секса», и смысл монолога вместе с заложенной в нем энергетической бомбой был, хоть и отчасти, но сохранен. Даже в русском варианте.

А вообще, за иностранную речь можно прятать очень много своих комплексов или же отыгрываться за них на «чужом языке». И это, наверное, тоже одна из причин эмиграции, как и возвращения из нее. Когда готов.

Глава 3. Он шутит!

Фу ты! Такое написала… Причем здесь все это? И после ты еще рассуждаешь, кто заказал эту книгу — они или «Он»? Какой же это Он? — такое пишешь, как акын, поешь обо всем, что в голову придет! Так ведь отбор того, что в голову идет, происходит на более высоком уровне. Да и кто сказал, что Ему там пошутить не нравится? Ведь задала же мне вопрос журналистка из Elie: «Есть ли у Бога чувство юмора?» Сначала я ее переспросила, не ослышалась ли: у кого? у Бога? Она кивнула, словно это совершенно очевидный вопрос, который она походя задает своим домочадцам. Бог вегетарианец? Бог носит зонтик во время дождя? Как Бог относится к реформе русского языка, или ему это безразлично? Я долго потом думала, что она имела в виду. Согласитесь, неожиданный вопрос. Но поняла. Так вот ответ, есть, конечно. А как еще тогда объяснить все то нелепое и парадоксальное, чем полна жизнь каждого из нас? Пусть уж лучше — Его юмором. Шутит-с! Даже кажется, что оттого возвышенное неразрывно связано с низким и самым что ни на есть тривиальным. Для сравнения, что ли? Я, например, запомнила с детства такую картинку — на человеческих экскрементах, летом на зеленой траве, так вот, прямо на экскрементах сидели две бабочки! Такие желанные бабочки. Заходило за горизонт багровое солнце, кругом стояла сытая летняя благодать, и тут вдруг на зеленой поляне, среди всей этой благоухающей тишины и покоя — человеческие какашки, а на них две бабочки помахивают крылышками! Это были бабочки «павлиний глаз», их очень хотелось поймать или хотя бы смотреть на них, пока они не улетят, так красиво были выведены сиреневые круги на переливающихся коричнево-лиловых крыльях. Сочетание этих божественных красавиц с тем, от чего хочется отвернуться и заткнуть нос, — было зверским. Сразу одновременно: хочется очень дотронуться, схватить, и — нельзя, невозможно. Для меня было так. Разве это не одна из шуток Господа? И самое поразительное, что это одно из тех врезавшихся мне с детства сильных воспоминаний.