Нестор Махно - [5]

Махно прикусил губу, не привык уступать. В это время в сараюшке пропел петух.

— Чуетэ? — обрадовался хозяин. — И вин нэ пускае!

— Ну, ладно, — согласился Нестор, внимая тревоге, что не затухала. — Пошел и я на чердак.

Вместе с Роздайбидой они проспали весь день.

Август дурновейный в наших краях — маятная кончина лета, и вскоре впереди, у Гуляй-Поля, загремело, засверкало угрожающе. Прижимаясь к горячей холке коня, Махно и не подумал остановиться, поискать укрытие. Он с детства любил грозу и, когда другие почему-то дрожали от страха и прятались — выскакивал на улицу, прыгал, смеялся от радости, что льет с небес и грохочет. Мать лупила его за дурацкие выходки. Он же ничего не мог с собой поделать: неодолимо тянуло к опасности.

Еще в школе, где с горем пополам успел закончить четыре класса, уроки не шли на ум. Хотелось, например, кататься по тонкому льду. Нестор провалился, чуть не утонул, обмерз и прибежал к родному дяде, куда вскоре явилась и мать с куском скрученной веревки.

Когда подрос, пас овец и телят у богатых хуторян, гонял в арбах помещичьих волов, зарабатывая 25 копеек в день. Потом таскал белье в красильной мастерской. Господи, думалось, неужели эта маята и есть то, что взрослые называют жизнью? «Она, проклятая, она, — обреченно отвечала мать-вдова, поднимавшая на ноги еще четырех сыновей. — Учиться б тебе надо, младшенький!» В Гуляй-Поле три гимназии, «высшее» начальное училище. А деньги где взять? О них Евдокия Матвеевна и не заикалась. Позже многие из состоятельных земляков готовы были помочь Нестору хоть тысячами кредиток, хоть золотыми червонцами, локти кусали, да поздно. Куцого за хвост не поймаешь.

Они уже ходили стаей по деревянным тротуарам: Александр Семенюта с братом, Иван Левадний, Назарий Зуйченко, Лев Шнейдер, Нестор Махно, Алексей Марченко, Петя Лютый — все разные, но нищие. С завистью и смутным желанием заглядывались на девушек и мечтали сотворить что-нибудь такое, чтоб те тоже обратили на них, чумазых, внимание. Тут и появился Вольдемар Антони и сразу определил им цену: «Провинциальная шпана». Он уже почитал Бакунина, Ницше, князя Кропоткина и с ходу спросил:

— Знаете Заратустру?

— Кого, кого?

— Из Екатеринослава, что ли? С тобой приехал?

— Эх вы, эрудиты. Это же великий человек прошлого и будущего. Он сверг самого Бога!

Хлопцы принишкли. Они не верили ни во что, но заявлять так открыто, на всю улицу о кончине самого Бога — это уж слишком.

— Ты кто такой? — Антони указал пальцем на малого Махно.

— В красильне работаю. Нестор.

— В краси-ильной, — с презрением сказал Вольдемар. — Ты еще добавь, что пролетарий, раб, ничтожество последнее. Копошитесь, как червяки, в этом дрянном Гуляй-Поле. Нашем Гуляй-Поле.

Сын чеха и немки, Антони тоже тут родился и вырос в бедности. Но губернский город Екатеринослав, куда он уехал на заработки, преобразил его, сделал анархистом-коммунистом. Высокий белокурый Вольдемар продолжал напористо:

— Ты свободный гражданин мира, Нестор! Запомни, жизнь дана, чтобы радоваться. Бери ее, суку, за бока, как говорил Заратустра. Не дают? А кто они такие, чтобы мешать нам: все ваши власти, попы, спекулянты и учителя? Кто? Дерьмо последнее. Для нас одно должно бьггь свято — Свобода! Как сказал Заратустра: «Государством зовется самое холодное из всех чудовищ, и оно врет: «Я — это народ!» Братья мои, любить дальнего, а не ближнего призываю я вас».

То было лихое, вещее слово, которого они ждали, воодушевлявшее на подвиги их «Союз бедных хлеборобов». Звучали, понятно, и другие посулы. Даже сейчас, на скаку, Нестор улыбался, вспоминая ту первую, все решившую встречу. Начинали легко и приятно. Любительский театральный кружок, пьески смешные ставили. Потом с холодком в сердце и дрожью в коленках разбрасывали всякие листовки, доставленные из Екатеринослава, почитывали Бакунина, Прудона. Вскоре появились волнующие лозунги: «Долой самодержавие!», «Владыкой мира будет труд». Наконец кто-то привез револьверы, деньги. Группа расслоилась на «боевиков» и «массовиков». Обычная история. Точно так же (Нестор об этом не знал) приступали к делу каракозовцы в России, карбонарии в Италии, анархисты в Америке, быстро теряя в подполье чистоту помыслов и наивность.

Потому вспомнилось и другое. Эх, Володька-Вольдемар, ловок: бес! Последний раз они встретились на вокзале в Александровске. Переглянулись, и Махно арестовали. Антони почему-то не тронули, дали запросто улизнуть. «Нас, бедных хлеборобов — на виселицу, на каторгу, а сам, сволочь, бежал! — возмущался Нестор. — В каких заграницах гуляешь теперь, Заратустра?»

Подъезжая к Гуляй-Полю, он заволновался. Село лежало в пойме речушки темное и тихое, словно вымерло. Вон там, на околице, приютилась хата, где спит Настенька с его сыном. Странно даже как-то… Его сын! Махно было без малого тридцать лет, и он, помилованный висельник, уже постиг свою смертность. Оттого явление сына казалось редким, незаслуженным подарком судьбы. Сейчас, перед встречей, он почувствовал это особенно остро, и не с кем было поделиться.

— Слышь, конек? — сказал, наклонясь и отпустив повод. — У меня же нашлась родная кровинка!