Нестор Махно - [7]

Мысли путались: «Где же тогда приют свободы? И дана ли она, и нужна ли безутешно несчастным? Зачем она им? Вот мне. Только смирение! Перед кем? Перед вором, что взял чистейшего? Не-ет, в этом подлючем мире что-то не так. Ну, совсем не так устроено…»

Женщины плакали. Махно потерянно ходил из угла в угол, чувствуя, что сердце вот-вот лопнет. Он выскочил на улицу, в темень.

— Куда ты, милый? — услышав растерянный голос Насти, он даже не оглянулся. Потом вспомнил:

— Передай Семену Каретнику, что жду их у Клешни. Завтра.

— У кого?

— У Захария Клешни. В Рождественке.

«Мы еще родим!» — хотела крикнуть Настя на прощанье, да слезы не дали.

Чердак был довольно просторный. По углам, под черепицей, сушилось сено. На нем, опершись на локоть, лежал широкоплечий Семен Каретник. Загорелое лицо его казалось сонным. Но напряженная поза, тонкий, чуть кривоватый нос и жесткие усики выдавали человека скрытного, таящего взрывную силу.

— А что они вытворяли с Моисеем Калиниченко! — запальчиво говорил Алексей Марченко. Нестор вопросительно поглядел на него. Тот приютился на буравке(Прим. ред. — Чердачный отводок дымохода), был высоколоб, худ, горяч, хотя имел уже двоих детей, повоевал, получил, как и Семен, солдатского Георгия.

— У него же золотые руки механика, — скороговоркой продолжал Алексей. — Мухи никогда не обидел. Анархист, наш друг Моисей. Ну и что, за это карать?

— А почему он не ушел тогда со всеми? — спросил Махно.

— Упал с коня, когда мы готовили батальон против оккупантов. Сломал ногу. Куда деваться? Прятался у братьев. Это в то время, Нестор… Полгода назад… Ты удрал с большевиками.

Последние слова прозвучали явно с осуждением. А было так. Зимой восемнадцатого года Центральная Рада, чтобы выгнать большевиков с Украины и самой укрепиться, пригласила немецко-австрийские войска (Прим. ред. — Вскоре они Раду разогнали и поставили гетмана Скоропадского). За помощь им пообещали десятки миллионов пудов хлеба. Однако крестьяне, в том числе и в Гуляй-Поле, вовсе не горели желанием дарить свое добро. Махно тогда возглавлял здесь ревком и отряд самозащиты. Только уехал за оружием, как ополченцев рассеяли. Вот об этом и напомнил Марченко с осуждением.

— Зачем ты так, Алеха? — возразил ему брат Семена Каретника — Пантелей, тоже усатый, крепкий молодец. — Забыл, что ли? Махно достал у красных орудия, пригнал вагоны снарядов, патронов!

— И внезапно исчез, — не сдавался въедливый Марченко.

— Не мели пустое, Алеша. Меня же Егоров (Прим. ред — В то время командарм Крымского направления) позвал, чтобы вместе действовать. Я к нему, а их штаб уже смылся в Волноваху. Но оборону-то надо держать. Я за ними…

— А нас тут взяли голыми руками, разоружили, — вставил слово и Петр Лютый. Несмотря на свою фамилию и довольно неласковое сейчас выражение лица, он был наиболее близок Нестору, может, потому, что тоже невелик ростом и тайком писал стихи.

— Хватит п…! — прикрикнул Семен Каретник. — Тогда все наложили в штаны. Регулярная армия перла!

— Все намаялись, — примирительно заметил Алексей Чубенко, что сидел на мешке с сухарями. Он старался не шевелиться, чтобы не подавить их. Среднего роста, плотный и благообразный Чубенко не лез вперед, не отставал и был, что называется, себе на уме. Вместе с другими анархистами он бежал от австрийцев и агентов Центральной Рады в Россию. Потом, в конце лета, в Курске встретил Махно, и они вдвоем пробирались сюда.

— Потише вы! — зашипел Роздайбида, в окошечко наблюдая за улицей. — Баба какая-то летит. Услышит и раскудахчется, черноротая.

— Так что же с Моисеем? — шепотом спросил Нестор.

— Его прямо из постели выдернули, — тихо продолжал Марченко. — А перед этим Емельяна, твоего брата, на глазах детей…

— Оставь, — попросил Махно.

— Извини. Словом, видят, что зашли далеко, и обратились к людям: «Хто такый Калиниченко? Злодий чи добрый чоловик?» Народ заступился. А власть это не устраивало. Спросили богатеньких: помещика Цапко, купцов Митровниковых, хозяина мыловаренного завода Ливийского, твоего Кернера…

— Не бреши, — перебил Петр Лютый. — Михаил Борисович в такие дела не суется.

— Хай смолчал. А остальные в один голос: «Злодий! Злодий! Помогал Нестору Махно чернь бунтовать, был членом анархического ревкома. Вин проты Дэржавы!» Повезли Моисея в Харсунскую балку, поставили на край. Солдаты дали залп. Моисей упал. Люди, кто смотрел, побежали в ужасе и слышат: «Убивайте скорей!» Оглянулись, а Калиниченко… опять на ногах. Что за чудеса?

Алексей поерзал на буравке, покусал тонкие губы.

— Солдаты еще раз пальнули. Моисей опрокинулся. Люди уже не верят своим глазам: дважды расстрелянный… поднимается! Тут и у зверя бы, наверно, проснулось милосердие.

На чердаке стало так тихо, что послышалась мышь, шуршащая в сене.

— Ну и что же они, гады? — прошептал Нестор.

— Подскочил офицер, сторонник Центральной Рады Гусенко и выстрелил из пистолета в висок. Да, видно, руки дрожали — попал в щеку. Несчастный Моисей завопил: «Убивайте же, палачи, не мучьте!» Тогда солдаты, немота, дали два залпа подряд…

Махно передернулся в холодном ознобе. Все молчали.

— Когда возьмем их за глотку, Нестор? — спросил Петр Лютый. У него не было сомнений, кто должен верховодить. Да, Махно ошибался. А другие что, ангелы? Семен Каретник тугодум, пока сообразит — и рак свистнет. Алеха Марченко въедлив, хуже тещи. 4 убенко слишком осторожен. «У них, конечно, небитый козырь — война за плечами, — прикидывал Петр. — Ну и что? Я тоже унтер. А в главари не рвусь. Кишка тонка».