Несовременные записки. Том 4 - [5]

Только в городе существует феномен общественного или публичного мнения — некоей иррациональной силы, живущей независимо от мнений отдельно живущих людей. Если мир деревни — это мир всегда персонифицированных МНЕНИЙ, то только в городе возникает феномен универсально-обезличенного общественного МНЕНИЯ. Разумеется, это мнение многолико, оно распадается на части; но, тем не менее, оно существует само по себе. Такому общественному мнению нет дела до умственно отсталого дурачка, до дебила; город изолируется от такого рода личностей. Но зато именно в пространстве города возникает некая притягательная пустота мифа, носящая имя «городского сумасшедшего».

* * *

Город боится своего городского сумасшедшего, ведь городской сумасшедший — это тот, кто претендует на существование за пределами канонов городской упорядоченности. Городской сумасшедший — это тот, кто покушается на саму идею городского порядка. Городской сумасшедший — это тот, кто существует «по ту сторону» городского пространства и городского времени. Городской сумасшедший — это тот, кто осмеливается существовать «по ту сторону» очевидности. И потому — он угроза для сумасшедшего в своей размеренности и размеренности города. Городской сумасшедший — это тот, кто не желает укладываться в городской масштаб, а предпочитает жить по своему личному, сугубо индивидуальному масштабу. Поэтому город просто обязан бояться и ненавидеть своего городского сумасшедшего, который есть подлинный его alter ego.

И в то же время город МЕЧТАЕТ о своем сумасшедшем — как старая девственница мечтает о пороке, одновременно презирая и ненавидя его. Это не мечта даже, а физическое, на уровне утробы, вожделение похоти. Но вожделение, которому не дано разрешиться в оргазме; смысл этого вожделения вполне сексопатологичен: город вожделеет своего сумасшедшего не затем, чтобы наконец-то отдаться ему, а затем, чтобы его морально раздавить, продемонстрировать его ничтожество, убожество и одновременно свое абсолютное превосходство. Город вожделеет городского сумасшедшего — но одновременно боится как потенциального насильника; и оттого он монструизирует его образ, и притом готов увидеть городского сумасшедшего в личности любого случайного прохожего — вполне безобидного и вовсе не покушающегося на его девственность.

С другой стороны, не переводятся претенденты на роль городского сумасшедшего — геронтофилы-эксгибиционисты, мечтающие поиметь стареющую городскую плоть исключительно на расстоянии собственного воображения. Но в этих действиях нет действительной фаллической силы; имитирующий городского сумасшедшего эксгибиционист менее всего покушается на достоинство старой девы; эрекция его эпатажных выходок совершенно недостаточна, чтобы представлять хоть какую-то дефлорирующую опасность для города. Такой поверхностный эпатаж для города — род незамысловатой щекотки, вариант петтинга, но никак не жесткое и властное проникновение вглубь.

Настоящий городской сумасшедший — тот, о котором мечтает (и страшится одновременно) стареющий город, — это, конечно же, миф. Он невозможен в природе, и потому существует исключительно как подсознательная страсть городского публичного мнения. Это страсть по блуждающему фаллосу — всепроникающему и великому, предназначенному, однако, к безусловному отрезанию и публичному уничижению.

«Ищи дурака!», — сказал бы известный герой «Золотого ключика».

И дружный, уверенный ответный хор: «Дураков нет!»

Екатеринбург, 1997

Вячеслав Курицын «О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ»

Виталий, привет!

Пишу тебе про городских сумасшедших. Я обещал тебе написать до своих мероприятий в Е-бурге (прим. для читателей — в конце января 1997-го года происходили «Дни Вячеслава Курицына в Екатеринбурге»), но, во-первых, не успел из-за организационной горячки, а во-вторых — и хорошо, что не успел. Ибо только сегодня, 31 января, я нашел нужный тон. Я предполагал писать о каких-то крайних проявлениях — типа Мокши или Кашкина. Но сегодня утром, на второй день возвращения с Урала, Ира подробно высказала претензии к тамошней духовной ситуации: все врут, все друг друга путают, все погрязли в тамошней каменной замороке, все совершенно непонятно и иррационально. Шабуров звонит в Челябу своей любимой девушке Инне и говорит: я без тебя не могу, сейчас приеду. Ну что, отвечает, делать, приезжай. Шабуров обещает прилететь на вертолете: дескать, у него есть некий приятель с вертолетом. А надо заметить, Виталий, что это сообщение хоть и неординарное, но по свердловским меркам вполне правдоподобное. Инна посомневалась и стала ждать. Шабуров не летит. Ни по одному из свердловских телефонов его нет. Инна обзванивает морги, больницы. Пусто. Через три дня Шабуров появляется и сообщает, что он сломал ногу и потому не приехал. Инна торопится в Свердловск — ничего у Шабурова не сломано. Там так шутят.

Я вспомнил: я и сам многие годы в Екатеринбурге жил в атмосфере всяких пьяных чудес. Сейчас я с некоторой оторопью соображаю, что истории типа выпадения Копылова из кабины грузовика в сугроб (ехали на Уралмаш — к Перевалову, наверное, а, может, ко мне) или утреннего пробуждения Игоря Иванова на Ивановском кладбище близ могилы некоего Иванова, — это были бытовые, ежедневные истории. О пьяном контексте не хочется даже и вспоминать. Ты сам пил и знаешь, что это такое. Сейчас, видимо, пить стали меньше, но общее ощущение какой-то радикальной ненормальности происходящего осталось.